* Люде от бабушки досталась старая ржавая машина…

Но без вас у меня нет никаких шансов. Взмолилась я. Ваше слово, это единственное, что у меня есть. Нет, не единственное, она покачала головой.

Я же дала тебе запись. Разговор с Верой. Разве этого мало? Это запись частного разговора.

Я не знаю, примут ли ее в суде как доказательство. А вот показания живого свидетеля, это совсем другое дело. Мы смотрели друг на друга.

Я с мольбой, она со страхом и сочувствием. Я понимала ее. Я не имела права требовать от нее этого героизма, рисковать ее спокойствием, безопасностью ее семьи.

Но и отступить я не могла. Послушайте запись, вдруг сказала она. Просто послушайте.

Может, тогда вы поймете. Она взяла у меня из рук диктофон, который я все это время жимала в кулаке. Вставила в него кассету, которую достала из комода.

Нажала на кнопку плей. Раздалось шипение, потом щелчок. И я услышала голос.

Бабушкин голос. Слабый, дрожащий, но такой знакомый. У меня сжалось сердце.

Он кричал на меня, Лида. Так страшно кричал, говорила бабушка, задыхаясь. Говорил, подписывай, или хуже будет.

А я не хотела. Я ведь все Верочке своей приготовила. Все ей.

Она у меня одна такая, золотая. Всю жизнь на нее положила. Успокойтесь, Вера Николаевна, не волнуйтесь так.

Это был голос Лидии Ивановны, тихий, успокаивающий. Как же не волноваться. Голос бабушки сорвался.

Он же все отнимет. Все до копейки. Он меня обманул.

Напоил чем-то, я не помню, как подписала. Рука сама, как чужая была. Лида, милая, если со мной что случится, защити мою Верочку.

Не дай ее в обиду. Он ведь ее со свету сживет, я его знаю. Он злой.

В нем нет ничего человеческого. Дальше шли рыдания. Тихие, старческие, бессильные.

Я сидела, и слезы текли у меня по щекам. Алина рядом тоже плакала, закрыв лицо руками. Даже у самой Лидии Ивановны глаза были на мокром месте.

Она выключила диктофон. Вот, сказала она тихо. Это ее последние слова.

Ее завещание. Не то, что на бумаге, а настоящее. То, что от сердца.

Теперь ты понимаешь? Я кивнула. Я все понимала. Эта запись была сильнее любых показаний.

Это был голос с того света. Голос, обвиняющий моего брата. Но кто подтвердит, что это именно ваш разговор? Что запись подлинная? Спросила я, пытаясь мыслить трезво сквозь слезы.

Я подтвержу, сказала Лидия Ивановна неожиданно твердо. В суд я, может, и побоюсь идти. А вот дать нотариально заверенные показания о том, когда, где и при каких обстоятельствах была сделана эта запись, это я сделаю.

Я опишу все, что видела в тот день. Про Олега, про эту женщину-адвоката. Я составлю протокол допроса свидетеля.

Это будет официальный документ. Его они уже не смогут проигнорировать. Я смотрела на нее с благодарностью и восхищением.

Эта маленькая, хрупкая женщина нашла в себе силы для борьбы. Не напролом, не на баррикадах. А по-своему.

Тихо, но неотвратимо. А что с фотографией? Спросила Алина, вытирая слезы. Она ведь у него осталась.

Он ее скомкал, и, ничего страшного, улыбнулась Лидия Ивановна. Я ведь дала вам копию. А оригинал, оригинал у меня.

Она снова полезла в свой волшебный комод и достала точно такую же фотографию. Только качество было лучше, она была более четкой. Я тогда на всякий случай две штуки напечатала.

Сердцем чуяла, что пригодится. Теперь у меня был полный набор. Запись.

Показания свидетеля, которые мы заверим у нотариуса. И фотография. Это уже было серьезно.

Это уже не просто эмоции и обиды. Это был фундамент для будущего дела. Мы договорились, что завтра же с утра найдем нотариуса, который согласится все это оформить.

Лидия Ивановна сказала, что у нее есть на примете один честный, старой закалки, который не побоится. Я уходила из пансионата с чувством огромного облегчения. У меня снова появилась надежда.

Прочная, осязаемая. Мы победим. Мы должны победить.

Но когда мы вышли на улицу, я поняла, что война уже началась. И Олег не терял времени даром.

Мой запорожец стоял на том же месте, где я его оставила. Но выглядел он иначе. Все четыре колеса были проколоты.

Не просто спущены, а именно проколоты чем-то острым, сбоку. И на лобовом стекле красной краской из баллончика было нацарапано одно слово «Сука». Я замерла, глядя на это.

Кровь отхлынула от моего лица. Это было послание. Прямое и недвусмысленное.

Он нашел меня. Он знал, где я была. Он следил за мной.

«Господи», – прошептала Алина, хватая меня за руку. Я стояла и смотрела на свою изуродованную машину. На эту надпись.

И во мне поднималась не паника. А холодная, тихая ярость. Он думал, что этим он меня напугает? Заставит отступить? Он ошибся.

Он меня не напугал. Он меня разозлил. Окончательно и бесповоротно.

«Ничего», – сказала я тихо, но твердо. «Колеса мы заменим. Надпись – сотрем».

А вот то, что он сделал, он уже не сотрет никогда. Я достала телефон и сфотографировала свою машину со всех сторон. Это было еще одно доказательство.

Доказательство его угроз, его методов. Война перешла в новую стадию. В стадию открытых боевых действий.

И я была к ней готова. Я стояла и смотрела на свою изуродованную машину. На эту уродливую красную надпись.

И чувствовала, как внутри меня что-то перегорает. Последние остатки страха, сомнений, колебаний. Все это сгорело дотла, оставив после себя только холодную, твердую, как сталь, решимость.

Он думал, что это меня остановит. Он добился обратного. Он развязал мне руки.

«Нам нужно вызвать полицию», – сказала Алина, ее голос дрожал. Нет, отрезала я. Не сейчас. Полиция – это его поле.

У него там все куплено, я уверена. Они приедут, составят протокол о мелком хулиганстве, и на этом все закончится. А для нас это будет потеря времени и сил.

Но что же делать? Мы не можем даже уехать отсюда. Можем. В багажнике есть запаска.

Одна. И насос. Поставим ее вместо одного колеса.

Остальные попробуем подкачать. А потом в ближайший шиномонтаж. Мы уедем отсюда.

Прямо сейчас. Я говорила это спокойно, почти механически. Внутри включился какой-то аварийный режим.

Никаких эмоций, только четкий план действий. Мы с Алиной, как два заговорщика, в сумерках принялись за работу. Я никогда в жизни не меняла колеса.

Но в интернете нашлось видео с инструкцией. Мы возились, наверное, час. Пачкали руки в грязи, ломали ногти.

Домкрат скрипел, гайки не подавались. Но мы справились. Поставили старую, лысую запаску.

Два колеса удалось немного подкачать, они спускали воздух медленно. Одно было пробито насмерть. Надпись на стекле я попыталась оттереть влажной салфеткой.

Краска только размазалась, превратившись в отвратительное розовое пятно. «Оставь», — сказала я. — Пусть будет. Как напоминание.

Мы кое-как доехали, громыхая и виляя, до круглосуточного шиномонтажа на выезде из города. Сонный рабочий в промасленной спецовке долго цокал языком, осматривая порезы. — Это вам ножичком поработали, — констатировал он.

— Профессионально. Ремонту не подлежит. Только менять.

У меня не было выбора. Я отдала ему несколько купюр из бабушкиного конверта. Это были первые серьезные траты.

И я чувствовала, как с каждой потраченной гривной тает моя хрупкая безопасность. Но я гнала эти мысли прочь. Сейчас нужно было действовать, а не жалеть.

Пока нам меняли резину, мы сидели с Алиной в машине. — Теперь к нотариусу? — спросила она. — Да.

Но не к тому, о котором говорила Лидия Ивановна. Олег знает, что я была у нее. Он мог и про нотариуса узнать.

Нам нужен кто-то совершенно посторонний. Нейтральный. Я снова открыла интернет.

Начала искать нотариальные конторы в соседнем районе, подальше от центра. Выбрала одну, с неприметным названием и без особых хвалебных отзывов. Просто рабочая контора.

На следующий день мы поехали туда вместе с Лидией Ивановной. Мы заехали за ней на такси, чтобы не светить мою машину. Она была бледная, но решительная…