* Люде от бабушки досталась старая ржавая машина…

Всего на одну ночь». На том конце провода повисло молчание. «Вера, прости.

Я не могу. У меня дети. А тут такое, мой муж, он сказал, чтобы я с тобой не общалась.

Прости». И она повесила трубку. Я позвонила Наташе.

Результат тот же. «Верочка, извини, мама болеет, у нас сейчас никак». Даже те, кого я считала друзьями, отвернулись от меня.

Они боялись. Олег и его команда делали свою работу. Они изолировали меня.

Создавали вокруг меня вакуум. Мы с Алиной снова сняли номер в той же придорожной гостинице. Это было единственное место, где не задавали лишних вопросов.

Я сидела на кровати и тупо смотрела в стену. Я чувствовала, как тону. И тут мой телефон снова завибрировал.

Это было сообщение. От сына. От Димы.

Сердце замерло. Он-то откуда узнал? Я открыла сообщение. «Мам, привет.

Мне тут ссылку прислали на какую-то статью, про тебя и дядю Олега. Это что, правда? Что происходит? Ты в порядке?» Я почувствовала прилив тепла. Он беспокоится.

Он на моей стороне. Я начала набирать ответ. Рассказывать ему все.

Но тут пришло еще одно сообщение от него. «Мам, мне сейчас дядя Олег звонил. Он все объяснил.

Сказал, что ты, что у тебя после смерти бабушки нервный срыв. Что ты все неправильно помнишь. Что ты попала под влияние каких-то аферистов.

Мам, может тебе стоит отдохнуть? Полечиться? Я волнуюсь за тебя». Я смотрела на эти слова, и у меня темнело в глазах. Он добрался и до него.

До моего сына. Он настроил его против меня. Назвал меня сумасшедшей.

И в этот момент я сломалась. Я уронила телефон. Обхватила голову руками.

И завыла. Громко, страшно, как раненый зверь. Я больше не могла это выносить.

Изоляция, предательство, ложь. Он побеждал. Он действительно меня уничтожал.

Медленно, методично, отрезая от меня по кусочку весь мир. Я не помню, как долго я выла в том гостиничном номере. Наверное, долго.

Алина сидела рядом, гладила меня по спине, и что-то говорила, но я не слышала слов. Я слышала только сообщение от Димы, которое эхом отдавалось у меня в голове. «Мам, может тебе стоит полечиться?» Он поверил ему.

Мой собственный сын поверил ему, а не мне. Это был последний удар. Тот, что сломал мне хребет.

Я перестала плакать так же внезапно, как и начала. Просто замолчала. Внутри все выгорело.

Не осталось ни злости, ни обиды, ни желания бороться. Только пустота. Огромная, серая, вязкая пустота.

Я лежала на кровати, смотрела в потолок, и ничего не хотела. Совсем ничего. «Вера, нам нужно что-то делать», – тихо сказала Алина.

«Я ничего не буду делать», – ответила я ровным, безжизненным голосом. Он победил. Пусть забирает все.

Мне уже все равно. Следующие несколько дней прошли как в тумане. Я почти не вставала с кровати.

Не ела, не пила. Просто лежала. Алина пыталась меня растормошить.

Приносила еду, заставляла выпить хотя бы чаю. Рассказывала какие-то новости, говорила, что статья в блоге продолжает набирать обороты, что там уже целое расследование началось в комментариях. Мне было все равно.

Я отключилась от мира. Алина была в отчаянии. Она не знала, что со мной делать.

Она звонила каким-то своим друзьям, советовалась. А потом, в один из дней, она подошла ко мне и сказала твердо: «Так, все, хватит. Мы уезжаем отсюда».

«Куда?» – безразлично спросила я. «В село. К моей бабушке. Это недалеко отсюда, километров семьдесят.

Там тихо, спокойно. Свежий воздух. Тебе нужно прийти в себя.

А здесь, здесь нас скоро найдут. И это плохо кончится». Я не спорила.

Мне было все равно. Мы снова сели в мою многострадальную машину. Я даже не смотрела на размазанную надпись на стекле.

Ехала Алина. Я сидела рядом, как кукла, и смотрела в окно на мелькающие пейзажи. Село, куда мы приехали, было маленьким, затерянным в лесах.

Несколько десятков домов, магазинчик, почта. И тишина. Настоящая глубокая тишина, которую нарушал только лай собак и скрип колодезного журавля.

Бабушка Алины, баба Зина, оказалась энергичной, громкоголосой женщиной, которая встретила нас так, как будто мы были ее родными. Она не задавала лишних вопросов. Просто посмотрела на меня своими проницательными глазами, вздохнула и сказала, ну проходи, бедолага.

Отмоешься, поешь, поспишь. А там видно будет. Она выделила нам комнату в своем старом, но очень крепком доме.

И я действительно уснула. Впервые за много дней я спала долго, почти сутки. Без снов, без кошмаров.

Просто провалилась в темноту. Когда я проснулась, я почувствовала себя не то чтобы лучше, но как-то иначе. Пустота внутри никуда не делась, но она перестала быть такой вязкой и удушающей.

Я встала, вышла во двор. В воздухе пахло дымом из печной трубы и мокрой землей. Было холодно, но свежо.

Так прошла неделя. Я жила как в анабиозе. Помогала бабе Зине по хозяйству, колола дрова, носила воду, кормила кур.

Эти простые, механические действия помогали не думать. Алина постоянно сидела в интернете, что-то читала, с кем-то переписывалась. Иногда она пыталась мне рассказать, что там происходит в городе, что в блоге Хроникера появились новые подробности, что делом заинтересовались какие-то правозащитники.

Я слушала в полуха и кивала. Мне казалось, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим, в другой жизни. Я думала, что так будет всегда.

Что я останусь в этом селе, в этой тишине, и потихоньку растворюсь, исчезну. Но я ошибалась. От себя не убежишь.

И от своей войны тоже. В субботу баба Зина сказала, сегодня банный день. Пойдемте, девки, косточки попарим.

Баня у нас общественная, на краю села. Там все наши собираются. Посплетничаем.

Мне идти не хотелось. Видеть людей, отвечать на вопросы. Но отказать было неудобно.

Сельская баня, это был целый мир. Маленькое бревенчатое здание. В предбаннике, где все раздевались, стояли длинные лавки.

Было шумно, пахло березовыми вениками, мылом и какими-то травами. Женщины всех возрастов, завернутые в простыни и полотенца, громко разговаривали, смеялись. Я чувствовала себя здесь чужой.

Белой вороной. Я старалась быть незаметной, села в самый дальний угол, отвернулась к стене. Алина и баба Зина ушли в парилку, а я осталась сидеть в предбаннике, не решаясь войти.

И тут, сквозь шум и смех, я услышала свое имя. Вернее, не имя. А прозвище.

А эта-то наследница, говорят, совсем умом тронулась, сказал громкий, развязный женский голос. Я замерла, прислушиваясь. Какая наследница? Спросил другой, более тихий голос.

Да Григоренко эта. Вера. Которой бабка ее только ржавую машину оставила.

А все остальное – брату. Он-то мужик видный, деловой. А она, так, ни то ни се.

Вот видно, от обиды, и поехала крыша. Носится по городу, какие-то бумажки всем сует, кричит, что ее обокрали. Я сидела, вцепившись в деревянную лавку…