После развода она жила в кладовке. Однажды ночью она услышала стук с другой стороны стены, и то, что произошло дальше, заставило ее замереть…

Комната была маленькой, меньше, чем Анна когда-либо представляла себе, что будет жить в такой. Шестнадцать квадратных метров, которые, казалось, становились еще теснее, когда наступала ночь, принося с собой воспоминания, которые не умещались в этом пространстве. Стены с грубой штукатуркой впитывали влагу, источая затхлый запах, к которому, как ни странно, Анна привыкла. Односпальная кровать скрипела при каждом движении, хотя Анна почти не шевелилась по ночам.

После потери Маши она спала неподвижно, словно любое изменение позы могло еще больше отдалить ее от воспоминаний о дочери. Это была резкая перемена. От просторного дома в пригороде до этой переделанной кладовки в задней части обветшалого здания, где жильцы едва смотрели друг другу в глаза.

Это было именно то, что ей нужно, — анонимность. Здесь никто не знал, что она была матерью. Никто не смотрел на нее с жалостью. Никто не спрашивал, как она справляется. Даже Сергей. Особенно Сергей.

Сергей с глазами, такими же, как у Маши. Сергей с той же кривоватой улыбкой, которую унаследовала девочка. Сергей, который держал ее за руку в больнице, пока врачи пытались объяснить необъяснимое. Сергей, который теперь был лишь подписью на документе о разводе и болью, с которой она не могла столкнуться.

В первую ночь в этой кладовке Анна обняла подушку, повернулась к стене и дала волю слезам, тихо, чтобы никто не услышал. Она устала быть матерью, потерявшей дочь. Она просто хотела стать призраком. Невидимой. Забытой.

На вторую ночь слезы хлынули сильнее. Рыдания вырывались, несмотря на руки, прижатые ко рту, чтобы заглушить звук. И тогда она услышала: тук, тук, тук. Анна замерла. Стук доносился из стены, к которой она прижималась, четкий, уверенный, будто кто-то по ту сторону знал, что она там…