Старуха оставила в лесу парализованного дедушку, но то, что сделал волк, повергло всех в шок..

Колеса телеги стучали по корням, впиваясь в подотливую лесную землю. Каждый толчок отдавался в теле Ефима тупой, ноющей болью, которая, казалось, исходила не от парализованных членов, а из самого сердца.

Он лежал на старом пахнущем прелью сене и смотрел вверх на проплывающие сквозь кроны сосен клочья облаков. Воздух был густым, напоенным ароматами хвои, влажного мха и чего-то еще, тревожного и дикого. Марфа шла впереди, с горби в спину, ее сильные мозолистые руки крепко держали оглобли.

Она не оборачивалась, не произносила ни слова, и это молчание было страшнее любой ругани. Ефим помнил ее другой, помнил, как много лет назад ее смех звенел по этому самому лесу, когда они еще молодые собирали грибы. Помнил тепло ее ладони в своей, когда он, тогда еще крепкий и могучий плотник, вел ее показывать выстроенный им сруб.

Куда все ушло, инсульт разделил его жизнь на до и после. До — это запах стружки в мастерской, азартный лай собаки в предрассветной дымке, уважительный гул голосов на деревенском сходе. После — это унизительная беспомощность, запах мочи и пролежней, и глаза жены, полные глухой, застарелой ненависти.

Он пытался что-то сказать, издать хоть какой-то звук, чтобы спросить, куда они едут, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Марфа вздрогнула, будто от удара, и остановилась. Телега замерла в глубокой тени раскидистого старого дуба, чьи ветви, словно костлявые руки, тянулись к небу.

Женщина обошла телегу и заглянула мужу в лицо. В ее глазах не было ни жалости, ни сомнения, только выжженная пустыня усталости и злобы. Она ухватилась за край телеги и с силой опрокинула ее.

Ефим грузно вывалился на землю, ударившись плечом о выступающий корень. Боль пронзила тело, но он даже не мог вскрикнуть. Он лежал на боку, как брошенный мешок, и смотрел на нее снизу вверх.

Марфа отряхнула руки, поправила платок, и, не глядя на него, произнесла слова, холодные и острые, как осколки льда. — Здесь тебе и помирать. — Старый хрыч, мне надоело за тобой убирать.

Она развернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь. Ее силуэт быстро растворился в зеленом сумраке леса. Ефим остался один.

Он слышал удаляющийся скрип телеги, потом щебет какой-то птицы, а затем наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь гулом крови, в ушах и отчаянным беззвучным криком его души. Он смотрел ей вслед, в пустоту, куда она ушла, и в его ясных, еще живых глазах застыли два вопроса. — За что? И почему? Но ответа не было.

Только лес, равнодушный и вечный, готовился принять его в свои холодные объятия. Прежде чем мы продолжим, дайте знать, из какого вы города. Нам интересно знать, откуда смотрят наши видео.

Не забудьте подписаться на канал и оставить свою оценку. Это дает нам мотивацию делать новые и интересные видео. Ну а мы начинаем.

Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо в багровые и золотые тона. Тени деревьев вытягивались, сливаясь в сплошную темную массу. Для Ефима время остановилось.

Он лежал под дубом, и каждая минута растягивалась в вечность, наполненную болью и осознанием неотвратимого конца. Воспоминания нахлынули мутным потоком, непрошенные и яркие. Вот он, молодой и сильный, валит сосну одним лишь топором, и стружки летят, пахнут смолой и жизнью.

Вот он несет на плечах подстреленного кабана, а вся деревня выходит смотреть, и Григорий, тогда еще мальчишка, смотрит на него с восторгом. А вот он держит на руках новорожденную дочку, единственную, которую у них с Марфой забрала хворь еще в младенчестве. Может, тогда в Марфе что-то и надломилось? Он никогда не винил ее, принимая горе как часть жизни, как суровую зиму, которую нужно просто пережить.

Он работал за двоих, строил, охотился, пытался заполнить пустоту в доме своим трудом, своей силой. А она молча костенела душой, и ее любовь, словно мелкий ручей в засуху, иссякла, оставив лишь потрескавшуюся землю горечи. Когда его разбил удар, он надеялся, что общая беда их сблизит.

Как же он ошибался? Болезнь стала для нее последней каплей. Он превратился из опоры в обузу, в живое напоминание о всех ее несбывшихся надеждах и тяжелой доле. Сначала она ухаживала молча, сцепив зубы, потом начала ворчать, а последние месяцы превратились в ад.

— Когда ты уже отмучаешься? — бросала она ему вместе с миской остывшей каши. — Глазеешь, идол, только и можешь, что глазами лупать. Он все слышал, все понимал и терпел.

Он не мог понять лишь одного, как можно было вывести и бросить умирать того, с кем делил хлеб и постель полвека. Смерть его не страшила. Он, как охотник, знал ее в лицо, знал, что она — естественный итог…