* Люде от бабушки досталась старая ржавая машина…

В наследство от бабушки мне досталась старая, ржавая машина. Удивительно, что она вообще еще заводится. А брату – бизнес и просторная квартира в Одессе.

Когда Саша, мой муж, об этом узнал, он лишь презрительно усмехнулся: никчемная. Даже родная бабка тебя обделила. А потом? Просто выгнал меня из дома.

Я ушла. Вышла в ночь с одной сумкой в руках, и с этой машиной. Только она у меня и осталась.

Но когда я открыла багажник, у меня чуть сердце не остановилось. Все началось в тот день, в душном кабинете нотариуса. Понимаешь, когда тебе 42, ты уже не ждешь от жизни каких-то чудес.

Особенно когда хоронишь последнего близкого человека, бабушку. Но где-то в глубине души все равно теплится такая глупая, детская надежда. Думаешь, ну вот сейчас, может хоть что-то изменится.

Хоть какая-то справедливость. Кабинет был маленький, заставленный темной мебелью, пахло старой бумагой и пылью. Нас собралось немного: я, мой муж Саша.

Старший брат Олег и тетя Маша, мамина сестра. Олег сидел прямо напротив нотариуса, в дорогом костюме, который казался неуместным в этой обшарпанной конторе. Он положил на стол свой кожаный портфель, и этот звук, мягкий, уверенный шлепок, прозвучал в тишине как выстрел.

Саша рядом со мной ерзал на стуле, его колено нервно дергалось. Он меня всю дорогу пилил, что мы зря тратим время, что все и так понятно. Я шикнула на него, чтобы молчал, и вцепилась в ремешок своей сумки.

Ремешок был старый, потертый, и от этого прикосновения мне стало еще тоскливее. Нотариус, пожилая женщина с высокой прической, надела очки и начала читать. Голос у нее был монотонный, безразличный, как будто она зачитывала прогноз погоды, а не последнюю волю человека.

Я слушала в полуха, всплывали какие-то стандартные фразы, про в здравом уме и твердой памяти. Я смотрела на свои руки, на облупившийся лак на ногтях, и думала, что надо бы зайти в парикмахерскую, хоть это сейчас и совсем не по карману. И тут я услышала название улицы в Одессе.

Наше родовое гнездо. Квартира, в которой пахло морем и бабушкиными пирогами. Место, где я провела каждое лето своего детства.

Я подняла голову. Квартира по адресу город Одесса, улица Дерибасовская, дом 17, квартира 25, со всем находящимся в ней имуществом, а также бизнес, сеть сувенирных киосков, морской дар, со всеми активами, счетами и товарными остатками. Завещаю своему внуку, Григоренко Олегу Андреевичу.

Воздух в комнате будто сгустился. Я почувствовала, как Саша рядом со мной замер. Его колено перестало дергаться.

Я посмотрела на Олега. Он даже не моргнул. Только уголок губ у него чуть дрогнул в подобии улыбки, которую он тут же подавил, сделав скорбное лицо.

Он посмотрел на меня, быстро, оценивающе, и в его взгляде не было ни сочувствия, ни родственной теплоты. Только холодное торжество. Тетя Маша громко вздохнула и начала креститься.

А я, я ничего не чувствовала. Просто пустота. Как будто из меня выкачали весь воздух.

Нотариус продолжила читать, ее голос доносился откуда-то издалека. Я уже не вникала в слова. Одесса, бизнес, Олег.

Все это крутилось в голове, как заевшая пластинка. Бабушка Вера всегда говорила, что я ее любимица. «Ты, Верочка, у меня одна такая, с душой», — говорила она, когда я часами сидела у ее кровати последние годы.

Меняла ей повязки на ногах, приносила бульоны, которые она уже почти не ела. Олег за все это время появился дважды. Один раз на ее юбилей, с огромным букетом и фотографом, чтобы выложить потом снимки в соцсети, с подписью «Любимая бабуля! Здоровья тебе!» И второй раз, за месяц до ее смерти.

Приехал на два часа, о чем-то долго с ней шептался за закрытой дверью, а потом уехал, даже не попрощавшись со мной. Я тогда не придала этому значения. Устала, была вымотана ее болезнью.

Внучке же моей, Григоренко Вере Андреевне, голос нотариуса вернул меня в реальность. Я оставляю в память о себе автомобиль ЗАЗ-968, 1975 года выпуска, государственный номер 317 ЙО, находящийся в гараже по месту ее прописки. В комнате повисла тишина.

Такая оглушительная, что казалось, я слышу, как гудит кровь у меня в ушах. Тетя Маша перестала креститься и уставилась на меня с открытым ртом. Саша медленно повернул ко мне голову.

Я видела его лицо, как в тумане. В его глазах было что-то страшное, смесь ярости и презрения. Запорожец.

Старая ржавая рухлядь, на которой дед еще в 80-х ездил на рыбалку. Она уже лет 20 стояла в нашем гараже под брезентом, вросла колесами в земляной пол. Я даже не была уверена, что она существует на самом деле, а не в моих детских воспоминаниях.

На этом оглашение завещания окончено, безразлично произнесла нотариус и сняла очки. Олег встал первым. Он подошел ко мне, положил руку на плечо.

От его дорогого парфюма у меня запершило в горле. Вера, не расстраивайся, сказал он тихо, но так, чтобы все слышали. Бабушка была уже старенькая.

Сама понимаешь, наверное, что ты перепутала. Ты не переживай, я тебе помогу. Если что нужно будет, обращайся.

Поможет он. Человек, который только что забрал у меня все. Я молча скинула его руку.

Мне хотелось закричать, что-то разбить, но я не могла сдвинуться с места. Тело стало ватным, непослушным. Саша поднялся так резко, что стул за ним с грохотом отъехал назад.

Он не сказал ни слова. Просто схватил меня за локоть и потащил к выходу. Его пальцы впились в мою руку так, что стало больно.

В коридоре он на секунду остановился и посмотрел на меня. «Никчемная», – прошипел он мне прямо в лицо, так тихо, что никто, кроме меня, не услышал. «Тебя даже родная бабка обделила».

Позорище. И в этот момент мне стало страшнее, чем в кабинете нотариуса. Потому что я поняла, это только начало.

Всю дорогу домой мы молчали. Саша вел машину, его костяшки на руле побелели. Я смотрела в окно на мелькающие серые дома, на мокрый асфальт.

Начался мелкий осенний дождь. Капли разбивались о стекло, и мир за окном плыл, терял очертания. Таким же расплывчатым и чужим казался мне и мой муж.

Мы были женаты 20 лет. 20 лет мы вместе тащили эту лямку, ипотека на нашу двушку в спальном районе, кредиты, вечная нехватка денег. Я работала дизайнером в небольшой типографии, пока ее не закрыли полгода назад.

С тех пор перебивалась случайными заказами, которых было все меньше и меньше. Саша работал менеджером по продажам в какой-то фирме, которая постоянно была на грани банкротства. Он приходил домой злой, уставший, и срывался на мне.

Я всегда думала, что бабушкина квартира в Одессе, это наш спасательный круг. Не для меня лично. Для нас.

Для нашей семьи. Мы могли бы ее продать, закрыть ипотеку. Помочь сыну Диме, который учился в другом городе.

Я строила эти планы, как карточный домик, и сейчас он рухнул, погребая меня под обломками. Когда мы вошли в квартиру, Саша не стал раздеваться. Он бросил ключи на тумбочку, они звякнули с какой-то зловещей окончательностью, и повернулся ко мне.

В прихожей было темно, горел только тусклый свет из кухни, и его лицо было в тени, но я чувствовала исходящую от него волну ледяной ярости. «Ну что, наследница?» Спросил он громко. «С издевкой.

Разбогатела? Может, теперь хоть за коммуналку заплатишь своими сокровищами?» Я молчала. Сил не было даже на то, чтобы снять пальто. Оно казалось тяжелым, как свинцовый саван.

Я тебя спрашиваю. Он сделал шаг ко мне. Ты хоть понимаешь, какой дурой ты себя выставила? Какой дурой ты выставила меня? Все сидели, смотрели на тебя.

Жалкая, униженная. Даже твой братец-миллионер на тебя смотрит как на пустое место. «Саша, перестань», прошептала я. «Что перестань?» Заорал он, и я вздрогнула.

Это я все это время вкалывал как проклятый, пока ты со своей бабкой сидела. Я думал, ну ладно, потерплю. Старуха откинется, хоть заживем по-человечески.

А что в итоге? Ржавая корыта. На металлолом сдать, и то больше выручишь. Она просто посмеялась над тобой.

И над нами. Он ходил по коридору из угла в угол, как зверь в клетке. Я стояла, прижавшись к стене, и просто смотрела на него.

Это был не мой Саша. Не тот парень, который когда-то носил меня на руках и писал смешные стихи на салфетках. Это был чужой, злой мужчина, для которого я была лишь неудачным вложением.

Все наши проблемы – все из-за твоей никчемности. Он остановился передо мной. Ты не можешь найти нормальную работу.

Ты не смогла даже наследство нормальное получить. Ты просто балласт. Я устал.

Я больше так не могу. Он замолчал, тяжело дыша. И потом сказал то, что окончательно выбило почву у меня из-под ног.

Собирай свои вещи. И убирайся. Я посмотрела на него, не веря своим ушам.

Куда я пойду? Куда хочешь? Он махнул рукой в сторону двери. Можешь поехать на своей новой машине. Ты же теперь автовладелица.

Вперед. На выход. Слез не было.

Внутри все окаменело. Я медленно, как во сне, прошла в комнату. Наша спальня.

Наша кровать, купленная в кредит. Шкаф, который мы собирали вместе в первый год нашей совместной жизни. На стене наша свадебная фотография.

20 лет назад. Мы там такие молодые, счастливые. Я отвела взгляд.

Что брать? Что можно забрать из жизни, которая только что закончилась? Я открыла шкаф. Вытащила старую спортивную сумку. Бросила в нее первое, что попалось под руку, джинсы, пару свитеров, белье.

Зубную щетку. Паспорт. Телефон.

Больше, казалось, у меня ничего и нет. Саша стоял в дверях, наблюдая за мной, со скрещенными на груди руками. На его лице было написано «Брезгливое удовлетворение».

Он добил меня. И теперь наслаждался этим. Когда я с сумкой в руках проходила мимо него, он не сдвинулся с места.

Мне пришлось боком протискиваться в узкий проем. Он мне сказал больше ни слова. Просто смотрел, как я обуваюсь, как надеваю свое старое пальто.

Я взялась за ручку двери. И на мгновение замерла. За этой дверью – ничего.

Пустота. Холодная осенняя ночь. А здесь, здесь тоже пустота.

Только она теплая и душная, пропитанная запахом предательства. Я открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Дверь за мной захлопнулась.

Замок щелкнул с оглушительной финальностью. Я постояла секунду, прислушиваясь. Я ждала, что он откроет, окликнет, скажет, что погорячился.

Но за дверью была тишина. Я медленно пошла вниз по лестнице. Ноги были как чугунные…

На втором этаже дверь соседки, бабы Кати, была приоткрыта. Наверное, услышала крики. Когда я проходила мимо, щель захлопнулась.

Еще один щелчок. Еще одна закрытая дверь. На улице было сыро и промозгло.

Фонарь тускло освещал наш двор, заваленный мокрыми листьями. Я дошла до ряда гаражей. Наш, самый дальний, с проржавевшими воротами.

Саша когда-то повесил на них огромный амбарный замок. Ключи, где ключи? Я сунула руку в карман пальто. Пальцы нащупали холодный металл.

Не те ключи. Это были ключи от бабушкиного запорожца, которые мне вручил нотариус. Они были старые, тяжелые, на одном кольце.

Один от зажигания, другой, поменьше, видимо, от дверей. А от гаража? Я вспомнила, что связка всегда висела на гвоздике в прихожей. Я ее не взяла.

Господи, какая же я дура. Я села на мокрую скамейку у подъезда, поставив сумку рядом. Что делать? Вернуться? Позвонить в дверь и попросить у Саши ключ от гаража, в котором стоит мое наследство.

Одна мысль об этом вызывала приступ тошноты. Представить его ухмылку, его унизительные слова, нет. Никогда.

Я сидела, тупо глядя перед собой. Дождь усиливался. Пальто промокало.

Холод пробирал до костей. Я достала телефон. Экран засветился, показывая фотографию нашего сына.

Дима. Ему 21, он учится в Киеве. Звонить ему? Рассказывать, что отец выгнал меня на улицу из-за ржавой машины? Обрушить на него все это? Нет.

Он и так еле сводит концы с концами, подрабатывает по ночам. Я не могу взвалить на него еще и это. Подруги? Оля вся в детях и проблемах со свекровью.

Наташа сама недавно развелась, живет с мамой в однокомнатной квартире. Обременить их своим появлением посреди ночи? Стыдно. Невыносимо стыдно.

Я просидела так, наверное, час. Замерзла окончательно. Нужно было что-то решать.

И тут в голове промелькнула мысль. Гараж. Замок.

Саша всегда говорил, что этот замок, китайское барахло, для вида. А сбоку, у дальней стены, доски в обшивке давно прогнили. Может быть, я поднялась и побрела обратно к гаражам.

Попробовала подергать замок, он висел мертво. Тогда я обошла гараж сбоку. Там в темноте, нащупала стык досок.

Одна из них действительно подалась. Я потянула сильнее, не обращая внимания на занозы, которые впивались в пальцы. Доска с тихим треском отошла.

Образовалась узкая щель. Я с трудом протиснулась внутрь. В гараже пахло сыростью, бензином и мышами.

Было абсолютно темно. Я включила фонарик на телефоне. Луч выхватил из темноты силуэт, накрытый брезентом.

Вот оно. Мое наследство. Я подошла и откинула тяжелую, пыльную ткань.

Под ней стоял он. Бабушкин запорожец. Синий.

Когда-то, наверное, он был ярким. Сейчас краска потускнела, местами вздулась пузырями, проступила ржавчина. Хромированные детали покрылись мутным налетом.

Одно колесо было почти полностью спущено. Выглядел он жалко. Точно так же, как я себя сейчас чувствовала.

Я дернула ручку двери. Она подалась с противным скрипом. Я села на водительское сидение.

Пружины протестующе заскрипели. В салоне запах был еще гуще, старый дерматин, пыль, и что-то неуловимо знакомое, бабушкино. Может, это просто моя фантазия.

Я положила руки на руль. Он был ледяной, как все, что осталось в моей жизни. Я уронила голову, и все прорвалось.

Тело трясло от беззвучного рыдания. Это была не просто боль, это был итог. За квартиру, за унижение, за все 20 лет.

Все, что я сдерживала, вышло наружу в этой гнилой машине, в мертвом гараже, где никто не видел и не слышал. Сколько я так сидела, не знаю. Телефон в кармане завибрировал.

Я достала его, вытирая слезы тыльной стороной ладони. Сообщение от Саши. Сердце екнуло.

Может, одумался? Я открыла сообщение. Всего три слова. Ключ от гаража под ковриком.

И все? Не прости, не вернись. Просто констатация факта. Он даже не вышел.

Просто бросил мне ключ, как собаке кость. Чтобы я могла забрать свой хлам и убраться окончательно. Эта последняя капля унижения придала мне сил.

Злость оказалась сильнее отчаяния. Я вылезла из машины. Выбралась из гаража через ту же щель.

Подошла к подъезду. Приподняла грязный резиновый коврик. Под ним действительно лежала связка ключей.

Я вернулась, открыла замок и распахнула ворота. Свет фонаря упал на бабушкин запорожец. Колесо спущено, мотор мертвый.

Но отступать некуда. В салоне я нашла ручной насос, старый, советский. Подсоединила и начала качать.

Ладони горели, спина ныла, но я продолжала. В этом тупом, ритмичном движении было что-то успокаивающее. Колесо немного надулось, ехать, может быть, и можно.

Я вспомнила, как дед учил меня заводить с толкача. Поставила на вторую передачу, начала толкать. Машина не двигалась.

Снова, она чуть подалась. Еще. Метры казались вечностью.

Наконец я запрыгнула, бросила сцепление. Тишина. Еще раз.

Ничего. На третий, мотор вздрогнул, закашлял, выдал облако сизого дыма и… ожил. Я сидела, вцепившись в руль, слушая, как тарахтит эта древняя жизнь.

Он мой. Моя рухлядь. Моя надежда.

Затарахтел, затрясся, но заработал. Я сидела, вцепившись в руль, и слушала этот грохот. Это был самый прекрасный звук, который я слышала в своей жизни.

Звук надежды. Я не стала медлить. Забросила сумку на заднее сидение, закрыла гараж и поехала.

Куда, я не знала. Просто прочь от этого дома, от этой жизни. Фары светили тускло, выхватывая из темноты лишь небольшой кусок дороги.

Дворники скрипели по лобовому стеклу, с трудом смахивая дождь. В салоне пахло выхлопными газами. Я выехала на проспект.

Город спал. Редкие машины проносились мимо, обдавая мой ржавый запорожец фонтанами воды. Я ехала, подчиняясь какому-то инстинкту.

Просто вперед. Подальше от всего. Я не плакала.

Внутри была выжженная пустыня. Только руки на руле немного дрожали. Этот старый, скрипучий, вонючий автомобиль был единственным, что у меня осталось.

Единственная вещь в этом мире, которая была по-настоящему моей. Мое наследство. Мое проклятие.

И, может быть, мое единственное спасение. Я ехала, сама не зная куда. Просто вдавила педаль газа, насколько позволял этот древний мотор, и смотрела вперед.

Руль дрожал в руках, и вся машина вибрировала, будто собиралась развалиться прямо на ходу. Каждый стык на асфальте, каждая выбоина отдавались во всем теле. Грохот стоял такой, что я не слышала собственных мыслей, и это было даже к лучшему.

Мысли были плохие, липкие, как эта осенняя грязь. Городские огни остались позади. Я выехала на загородное шоссе…

Темное и почти пустое. Лишь изредка навстречу проносилась фура, ослепляя меня на секунду своими мощными фарами и обдавая волной ледяной воды. После нее мой запорожец казался еще более жалким, а его тусклый свет – почти бесполезным.

Я видела только небольшой кусок дороги перед собой, все остальное тонуло в непроглядной темноте. Дождь все шел, и старые дворники, с противным скрипом, размазывали по стеклу грязь, оставляя мутные полосы. В салоне было холодно.

Очень холодно. Печка, конечно, не работала. Из дефлекторов дуло ледяным сквозняком, который пах сыростью и бензином.

Мое пальто давно промокло, и я чувствовала, как холод пробирается под одежду, до самых костей. Я съежилась, пытаясь согреться, но это не помогало. Зубы начали отбивать мелкую дробь.

Я ехала, наверное, час. Может, больше. Время потеряло смысл.

Бензина было, судя по стрелке, которая дергалась где-то у нуля, совсем немного. Нужно было где-то остановиться. Переждать.

Подумать. Хотя это последнее, чего мне хотелось. Справа я увидела съезд на проселочную дорогу, ведущую в лес.

Кажется, я знала это место. Летом сюда приезжали на шашлыки. Сейчас здесь не было ни души.

Я свернула, машина подпрыгнула на ухабах, и я проехала еще метров сто вглубь, подальше от шоссе. Заглушила мотор. И тишина, которая наступила после оглушительного рева двигателя, показалась мне невыносимой.

Она давила на уши. Слышно было только, как капли дождя барабанят по крыше. Тук-тук-тук.

Словно отсчитывали секунды моей новой, пустой жизни. Я сидела, уставившись в лобовое стекло, за которым не было ничего, кроме темноты. И холод становился просто нестерпимым.

Он был не только снаружи, он был внутри меня. Я поняла, что если буду сидеть так дальше, то просто замерзну. Может, в машине есть хоть какое-то одеяло? Плед? Что-нибудь, чем можно укрыться? Я вспомнила, как дед всегда возил в багажнике старое солдатское одеяло.

Колючее, серое, но очень теплое. Может, оно до сих пор там? Это была единственная надежда. Я вылезла из машины.

Ноги затекли и не слушались. Воздух был мокрый, тяжелый, пахло прелыми листьями и сосновой хвоей. Я обошла машину.

Замок багажника был покрыт слоем ржавчины. Я вставила в него маленький ключ с той же связки. Он вошел с трудом.

Я попыталась повернуть, ни в какую. Ключ застрял. «Господи, ну хоть ты-то откройся!», прошептала я, обращаясь к этой железяке.

Я дернула ключ, нажала на крышку багажника. Снова повернула. Раздался громкий ржавый скрежет, и замок подался.

Я с усилием подняла тяжелую крышку. Внутри, как я и ожидала, лежал всякий хлам. Старое запасное колесо, почти истлевшее.

Набор гаечных ключей, в промасленной тряпке. Пустая канистра. Я начала шарить руками в темноте, отодвигая все это барахло.

Пальцы натыкались на холодный, скользкий металл. Одеяла не было. Конечно, его давно выбросили.

Глупо было надеяться. Я уже собиралась в отчаянии захлопнуть багажник. Как вдруг мои пальцы нащупали что-то мягкое.

Неожиданно мягкое в этом царстве железа и резины. Я включила фонарик на телефоне и посветила вглубь. В самом дальнем углу, под запаской, лежала какая-то коробка.

Прямоугольная, обитая темно-бордовым, почти черным бархатом. Бархат был старый, потертый на углах, но все равно выглядел до странности чужеродно здесь, в этом грязном багажнике. Что это такое? Я никогда не видела этой коробки раньше.

Я вытащила ее. Она оказалась довольно тяжелой. На крышке не было никаких надписей.

Только маленький металлический замочек-защелка. Я положила ее на крыло машины, смахнув с него мокрые листья. Сердце почему-то забилось быстрее.

Какое-то иррациональное предчувствие. Мои пальцы, замерзшие и непослушные, с трудом справились с защелкой. Она открылась с тихим щелчком.

Я подняла крышку. Внутренняя сторона крышки тоже была обита бархатом. А внутри, я замерла, не в силах отвести взгляд.

Сверху лежал дневник. Старый, в твердом кожаном переплете, с пожелтевшими, ломкими страницами. Я узнала его.

Это был бабушкин дневник, который она вела во время войны, будучи совсем девчонкой. Она иногда читала мне отрывки из него, когда я была маленькой. Я думала, он давно потерялся.

Я осторожно, двумя пальцами, взяла его. Под ним лежал плотный конверт. Простой, почтовый, без адреса и марок.

Но на ощупь он был толстый. Я взяла его в руки, он был тяжелым. Внутри что-то плотно лежало.

Я надорвала край. И замерла. Внутри были деньги.

Пачки денег, перетянутые обычными резинками. Пятитысячные гривны. Я вытащила одну пачку.

Потом другую. Третью. Их было много.

Я не стала пересчитывать, но на вид там была очень крупная сумма. Такая, какой у меня в руках никогда в жизни не было. Откуда? Зачем? Почему здесь, в багажнике ржавой машины? Голова пошла кругом.

Я прислонилась к машине, чтобы не упасть. Дыхание перехватило. Это было похоже на какой-то абсурдный сон.

И тут я увидела, что на самом дне коробки, под тем местом, где лежал конверт, лежит еще что-то. Сложенный в четверо пожелтевший лист бумаги. Он выглядел очень старым.

Я развернула его. Это был какой-то документ. Напечатанный на машинке, на плотной гербовой бумаге.

В углу, фиолетовый штамп нотариальной конторы и круглая печать. Но не та, которую я видела сегодня. Другая.

И город другой, не наш областной центр. А маленький районный городок, где бабушка жила после войны. Я начала читать и ничего не понимала.

Какие-то юридические термины. Но в самом верху было написано завещание. И дата.

Дата была на пять лет раньше, чем у того завещания, что сегодня зачитывал нотариус. А под этим документом лежал еще один листок. Сложенный пополам.

Обычный лист, из школьной тетради в клеточку, исписанный знакомым, бисерным бабушкиным почерком. На сгибе было написано одно слово, «Верочке». Мне.

Руки дрожали так сильно, что я едва могла удержать листок. Я развернула его. «Верочка, внученька моя.

Если ты читаешь это письмо, значит случилось то, чего я больше всего боялась. Значит меня уже нет, а ты осталась одна, без помощи». Я читала эти строки, и слезы снова подступили к горлу, но на этот раз это были другие слезы.

Не отчаяние, а чего-то другого, чего я не знала названия. Прости меня, родная. Прости, что не смогла защитить тебя при жизни.

Я стала слаба. Стара, и меня обманули. Те, кому я доверяла.

Твой брат, он не такой, каким кажется. Он пришел, когда я уже плохо соображала, и заставил меня подписать другие бумаги. Я знала, что он все у тебя отнимет.

Все, что я хотела оставить тебе, за твою доброту, за твой уход, за твою любовь. Я вцепилась в этот листок. Каждое слово отзывалось болью в сердце.

Я не могла ничего сделать. Но я смогла сделать это. Спрятать все здесь.

Для тебя. Деньги, это на первое время, чтобы ты не осталась на улице. Дневник, чтобы ты помнила, кто мы, из какого мы теста сделаны.

А тот, другой документ, это моя настоящая воля. Первая. Так что от сердца.

Я снова посмотрела на гербовую бумагу. Настоящая воля, и последняя строчка в письме. Строчка, от которой у меня по спине пробежал ледяной холод, не имеющий ничего общего с ночной сыростью.

Не верь никому, Верочка. Никому. Ищи правду.

Эта старая машина, не просто ржавое железо. Она – ключ. В ней спрятана правда, которую никто не хотел слышать.

Я стояла под дождем, посреди темного леса, освещаемая лишь тусклым светом телефонного фонарика. В одной руке у меня был колючий, пахнущий нафталином дневник, в другой – пачка денег, а перед глазами – письмо от мертвой бабушки. И этот ржавый запорожец вдруг перестал быть просто машиной.

Он стал чем-то другим. Хранилищем тайны. Последним приветом из прошлого.

И, может быть, единственным шансом на будущее. Я медленно, очень медленно сложила письмо. Убрала его обратно в коробку.

Туда же положила конверт с деньгами и дневник. Закрыла крышку. Поставила коробку на пол багажника и захлопнула его.

Звук показался оглушительным в ночной тишине. Я села обратно в машину. Холод я больше не почувствовала.

Внутри разгорался огонь. Злость, обида, недоумение – все смешалось в один тугой, горячий ком. Бабушка не предавала меня.

Ее заставили. Олег, мой родной брат. Я вспомнила его лицо в кабинете нотариуса.

Его снисходительную улыбку. Его фальшивое сочувствие. Если что будет, обращайся.

Лицемер. Вор. Я снова положила руки на руль…

Теперь он мне казался холодным и чужим. Эта машина, она была связующей нитью. Нитью между мной и бабушкой.

Между моим унизительным настоящим и той правдой, которую мне предстояло найти. Я не знала, что делать дальше. Куда ехать? Кому обращаться? Письмо бабушки было последним ее объятием, но оно же бросало меня в пучину неизвестности.

Ищи правду. Легко сказать. Где ее искать? Что значит машина – это ключ.

Но одно я знала точно. Я больше не была жертвой. Я больше не была никчемной, которую выгнал муж.

Да, у меня не было дома. У меня не было работы. У меня не было ничего, кроме этой старой машины и коробки с тайнами в багажнике.

Но теперь у меня была цель. Я снова вставила ключ в замок зажигания и повернула. Мотор, немного покашляв, завелся.

Я включила фары. Их тусклый свет больше не казался мне безнадежным. Это был мой путь.

Путь во тьме. И я должна была его пройти. Я выехала обратно на шоссе.

Дождь почти прекратился. Впереди, на горизонте, небо начало чуть-чуть светлеть. Начинался новый день.

Я понятия не имела, что он мне принесет, но я была готова его встретить. Я выехала обратно на шоссе. Впереди, над черной кромкой леса, занимался рассвет.

Небо из угольно-черного становилось серым, потом в нем проступили грязно-розовые полосы. Красиво, наверное. Но я не видела красоты.

Я видела только дорогу, мокрую и бесконечную. Внутри меня больше не было той ледяной пустоты. Там все гудело, как растревоженный улей.

Письмо бабушки, деньги, этот странный документ. Все это не укладывалось в голове. Я то и дело бросала взгляд на пассажирское сиденье, где лежала моя спортивная сумка.

Бархатная коробка была внутри. Она казалась центром моей новой вселенной. Она и грела, и обжигала одновременно.

Машина тарахтела, но ехала. Я вцепилась в руль, и это было единственное реальное ощущение. Тонкий, холодный пластик под пальцами.

Все остальное, как в тумане. Я проехала мимо заправки. Стрелка бензина лежала на нуле уже, казалось, вечность.

Надо было что-то делать. Остановиться. Заправиться.

Просто прийти в себя. Я свернула к колонкам. Заправка была старая, еще советского типа, с окошечком кассы.

Я заглушила мотор, и снова навалилась тишина, только теперь не такая страшная. Утренняя. Я достала из сумки конверт с деньгами.

Руки немного дрожали. Вытащила одну пятитысячную гривну. Она казалась не настоящей, какой-то театральной.

Я сунула ее в карман пальто и пошла к окошку. За стеклом сидела сонная женщина в синей форменной жилетке. Она посмотрела на меня без всякого интереса.

«Бензин до полного», сказала я. Голос был хриплый, чужой. Она взяла купюру, повертела ее, посмотрела на свет. Я почувствовала себя преступницей.

Женщина молча отсчитала сдачу, бросила ее в металлическую тарелочку. Я сгребла деньги, не пересчитывая. Пока бак наполнялся с характерным бульканием, я зашла в маленькое здание заправки.

Там был туалет и крошечный магазинчик. В туалете пахло хлоркой. Я подошла к зеркалу над раковиной и вздрогнула.

На меня смотрела посторонняя женщина. Бледное, осунувшееся лицо. Всклокоченные волосы.

Глаза красные, опухшие. На щеке – грязный развод, наверное, от вчерашних слез, смешанных с пылью. Я выглядела так, как и чувствовала себя, выброшенной на обочину жизни.

Я долго умывалась ледяной водой. Терла лицо руками, пытаясь смыть не только грязь, но и это выражение затравленности. Не помогло.

Я купила в магазинчике бутылку воды и самый дешевый пирожок с капустой. Села обратно в машину. Пирожок был резиновый, невкусный, но я заставила себя его съесть.

Нужно было подкрепиться. Силы мне еще понадобятся. Пока я жевала, я снова достала из коробки тот старый документ.

Теперь, при дневном свете, я могла рассмотреть его лучше. Плотная, желтоватая бумага. Четкие буквы, отпечатанные на машинке.

И в углу, под фиолетовым штампом, я разобрала название. Государственная нотариальная контора, г. Белая Церковь. Белая Церковь.

Я знала это название. Это был маленький районный городок, километрах в 100 отсюда. Бабушка там жила несколько лет после войны, работала в школе.

Потом уже переехала к нам в город. Значит, завещание было составлено там. И очень давно.

Что делать? Ехать туда. А смысл? Этот документ, как сказала сама бабушка, был заменен другим. Но ее слова «Ищи правду» и «машина – это ключ» не давали мне покоя.

Может там, в Белой Церкви, я найду хоть какую-то зацепку. Хоть что-то, что объяснит происходящее. Других вариантов у меня все равно не было.

Возвращаться мне было некуда. Ехать к подругам в таком виде и с такой историей, стыдно и бессмысленно. Сын, ему я пока ничего не скажу.

Не буду его дергать. Решено. Я еду в Белую Церковь.

Я снова завела машину. Теперь, с полным баком бензина, я чувствовала себя немного увереннее. Я выехала на трассу и поехала по указателям.

Дорога была долгая. Запорожец больше 60 километров в час не тянул, начинал надрывно реветь и вибрировать так, что казалось, сейчас развалится. Меня обгоняли все, и фуры, и легковушки.

Водители смотрели на меня с любопытством, кто-то с насмешкой. Я старалась не обращать внимания. Я смотрела только вперед.

Пейзаж за окном менялся. Промышленные зоны и многоэтажки сменились полями, перелесками. Дорога стала уже, асфальт хуже.

Я ехала сквозь маленькие деревеньки, покосившиеся дома, старушки на завалинках, гуси, переходящие дорогу. Время здесь как будто замедлило свой бег. Часа через два я увидела указатель, Белая Церковь, 5 км.

Сердце снова забилось чаще. Я въехала в город. Если это можно было назвать городом.

Скорее, большой поселок. Двухэтажные кирпичные дома, несколько старых сталинок, центральная площадь с неизменным памятником Шевченко. Все какое-то пыльное, выцветшее.

Нотариальную контору я нашла не сразу. Пришлось спрашивать у прохожих. Она располагалась в старом административном здании, на втором этаже.

Я припарковала машину в тени большого тополя, еще раз посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Вид был все тот же, но теперь в глазах появилось что-то новое. Какая-то злая решимость.

Я взяла сумку с коробкой внутри и пошла. Лестница в здании была деревянная, стертая тысячами ног. Ступени скрипели под каждым шагом.

На втором этаже был длинный темный коридор с множеством дверей. На одной из них висела старая табличка «Нотариус». Приемные часы, с девяти часов ровно до семнадцати ноль-ноль.

Я толкнула дверь. В маленькой приемной, на двух стульях, сидели мужчина в спецовке и женщина с ребенком. За столом сидела девушка-секретарь и что-то печатала на компьютере.

Она подняла на меня глаза. «Вы к нотариусу?» «Да», кивнула я. «Записывались?» «Нет». «У меня срочный вопрос».

Она вздохнула. «Фамилия?» «Григоренко». Она записала и сказала, «Ждите».

Иван Петрович сейчас занят. Я села на свободный стул в углу. Сумку поставила на колени, обняв ее руками, как будто боялась, что ее отнимут.

Ждать пришлось долго. Сначала вышел мужчина, потом женщина с ребенком. Я осталась одна.

Тишину нарушал только стук клавиш и гудение старого компьютера. Наконец дверь кабинета открылась, и секретарь сказала, «Григоренко, заходите». Я вошла.

Кабинет был такой же, как и все это здание. Старый, с высокими потолками. Огромный письменный стол, заваленный бумагами.

Книжные шкафы до потолка. И за столом сидел он, Иван Петрович. Пожилой, седой мужчина в очках, с очень усталым и мудрым лицом.

Он поднял на меня глаза поверх очков. Взгляд был внимательный, изучающий. «Слушаю вас», — сказал он ровным, спокойным голосом.

Я подошла к столу. Вытащила из сумки пожелтевший лист. Руки дрожали, и я положила его на стол, чтобы он этого не заметил.

Я хотела бы узнать, этот документ, он настоящий? Он взял лист. Надел очки, которые висели у него на груди на шнурке. И начал читать.

Он читал очень медленно, водя пальцем по строчкам. В кабинете повисла тишина. Я слышала, как тикают большие настенные часы.

Тик-так. Тик-так. Наконец, он отложил документ и посмотрел на меня.

Да. Я помню этот документ. И вашу бабушку, Веру Николаевну, тоже помню.

Женщина была с характером. Старой закалки. У меня перехватило дыхание.

Помнит. Значит, это не подделка. Это правда.

Она приходила ко мне лет пять назад, продолжал он, глядя куда-то в сторону, вспоминая. Одна. Была в полном здравии, очень четко излагала свою волю.

Все имущество, без остатка, она хотела оставить вам, своей внучке, Вере. Он снова заглянул в бумагу. Да, Григоренко Вере Андреевне.

С формулировкой в благодарность за преданность и заботу. Когда я услышала эти слова, у меня защипало в глазах. Вот оно.

Вот что она хотела мне сказать. Не ржавую машину, а благодарность. Но, я сглотнула.

Это завещание, оно в силе? Иван Петрович снял очки и потер переносицу. В этом-то и проблема, милая моя.

В юридическую силу оно так и не вступило. Чтобы завещание стало рабочим, его нужно зарегистрировать в единой информационной системе нотариата. Внести в реестр наследственных дел после смерти завещателя.

А это завещание, оно так и осталось на бумаге. Что это значит? Прошептала я. Это значит, что через некоторое время было составлено другое завещание. Уже у другого нотариуса, в вашем городе, я полагаю.

И по закону, каждое последующее завещание автоматически отменяет предыдущее. Даже если оно не было прямо отозвано. То, что вам зачитали вчера, вот оно и имеет силу.

А это, он постучал пальцем по старому листу, это теперь просто бумага. История. Земля ушла у меня из-под ног.

Я так надеялась, на что я надеялась? На чудо. Но почему? Вырвалось у меня. Почему она его изменила? Нотариус посмотрел на меня долго, внимательно…

В его взгляде была какая-то жалость. Я не могу знать этого наверняка. Я не следователь.

Но за свою долгую практику я всякого насмотрелся. Бывает, что пожилые, больные люди, они становятся уязвимы. И на их решение можно повлиять.

Иногда очень сильно. Приезжают родственники, деятельные, убедительные. Привозят с собой правильного нотариуса на дом.

И человек подписывает то, что никогда бы не подписал в здравом уме и твердой памяти. Он говорил это, не глядя на меня, как будто рассуждал вслух. Но каждое его слово было прямым попаданием.

Я вспомнила визит Олега за месяц до смерти бабушки. Его шепот за закрытой дверью. То есть, ничего нельзя сделать? Спросила я, уже не надеясь на ответ.

Он вздохнул. Доказать давление или недееспособность в момент подписания задним числом, это практически невозможно. Нужны очень веские доказательства.

Свидетели. Медицинские документы. Это сложный и долгий судебный процесс.

И чаще всего, безрезультатный. Он помолчал. А потом вдруг нахмурился, как будто его осенила какая-то мысль.

Он пододвинул к себе телефон. «Знаете, ситуация не совсем стандартная. Мне нужно уточнить одну деталь.

У меня есть знакомый коллега в вашем городе. Я просто хочу проконсультироваться, вы не против?» «Нет, конечно», – растерянно кивнула я. Он набрал номер. «Михалыч, здравствуй.

Иван Петрович из Белой Церкви беспокоит. Да, я по делу. Слушай, тут у меня история одна любопытная.

Фамилия Григоренко тебе о чем-нибудь говорит?» «Да-да, те самые, что с недвижимостью в Одессе, вот. Тут ко мне их наследница приехала. Дочка, то есть, внучка.

Вера, да, именно она. Привезла завещание, которое я удостоверял пять лет назад. Нет, в реестре его, конечно, нет, я уже проверил.

Оно отменено. Просто, странно все это. Она говорит, было другое оглашение, где ей досталась только машина, да.

Я просто хотел у тебя, как у специалиста по сложным делам, спросить, не всплывало ли что-нибудь по ним в последнее время? Какие-нибудь слухи? Понял. Нет, ничего официального. Просто человеческий фактор.

Ладно, спасибо, что уделил время. Будь здоров». Он положил трубку и посмотрел на меня.

Его лицо стало еще более серьезным. Как я и думал. Ничего.

Тишина. Ваше дело закрыто, новое завещание вступило в силу. Брат, полноправный наследник.

Я сидела, оцепенев. Я не все поняла из его разговора, но одно было ясно. Он только что рассказал кому-то в моем городе о моем визите.

О том, что я приехала со старым завещанием. Он пустил круги по воде. Зачем? Зачем вы звонили? Спросила я. Иногда, сказал он медленно, глядя мне прямо в глаза, чтобы сдвинуть с места большой и тяжелый камень, нужно бросить рядом маленький камушек.

Просто чтобы посмотреть, будет ли реакция. Теперь о вашем визите знают. Не только вы и я. Посмотрим, что будет дальше.

Он аккуратно сложил пожелтевший лист и протянул его мне. Берегите этот документ. Юридической силы он не имеет.

Но моральная сила, она иногда бывает важнее. Я взяла бумагу. Пальцы больше не дрожали.

Я встала, убрала документ обратно в коробку, в сумку. Спасибо, сказала я, и пошла к выходу. Удачи вам, Вера Андреевна, услышала я за спиной.

Она вам понадобится. Я вышла из кабинета, прошла по темному коридору, спустилась по скрипучей лестнице. На улице светило солнце.

Воздух был чистый и прохладный. Я дошла до машины, села за руль. И долго сидела, глядя на это старое здание.

Я получила ответы. И одновременно, еще больше вопросов. Теперь я знала наверняка, что бабушка хотела оставить все мне.

Я знала, что Олег ее обманул. Но я также знала, что по закону я бессильна. И еще я знала, что теперь я не одна в этой борьбе.

Мой приезд сюда, этот звонок нотариуса, это был тот самый маленький камушек. И он уже летит. И я понятия не имела, какие круги от него пойдут по воде.

Но я чувствовала, скоро начнется шторм. Я завела машину и поехала прочь из Белой Церкви. Обратно, в свой город.

Туда, где меня теперь ждали не только равнодушие и презрение, но и настороженность. Я объявила войну, сама того не желая. И отступать было уже поздно.

Обратная дорога в город показалась мне еще длиннее. Солнце светило, но не грело. Я ехала и чувствовала, как внутри меня медленно, но верно закипает какая-то мутная тревога.

Слова нотариуса из Белой Церкви, «посмотрим, что будет дальше», эхом отдавались в голове. Он бросил камень в воду. А я возвращалась туда, где должны были пойти круги.

Но куда возвращаться? К разбитому корыту моей прежней жизни? В квартиру, где меня ждал только замок в двери и презрение мужа? Нет. Туда я не могла. Не сейчас.

Может, никогда. Нужно было где-то остановиться. Переночевать.

Просто забиться в угол и переварить все, что случилось. Деньги из бабушкиной коробки жгли карман. Они давали свободу, но я боялась их тратить.

Боялась, что они кончатся, и я снова останусь ни с чем. Но выбора не было. Я вспомнила про дешевые гостиницы на въезде в город, где обычно останавливаются дальнобойщики.

Привал, уют, дорожная. Названия были такие же безликие, как и сами эти места.

Я выбрала ту, что выглядела наименее убогой. Зашла в маленький холл, пахнущий дезинфекцией и вчерашним супом. Женщина за стойкой, с высокой башней из обесцвеченных волос на голове, окинула меня оценивающим взглядом.

Наверное, я выглядела подозрительно, одна, с одной спортивной сумкой, на старой развалюхе. Номер на сутки, сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я заплатила наличными, снова чувствуя себя не в своей тарелке.

Получила ключ с огромным деревянным брелоком и пошла по длинному коридору, застеленному потертой ковровой дорожкой. Номер был крошечный. Кровать, тумбочка, стул.

Окно выходило на парковку, где стояли огромные фуры. Но мне было все равно. Главное, здесь были стены.

И дверь, которую можно было запереть на замок. Первое, что я сделала, приняла душ. Горячая вода смывала с меня дорожную грязь, усталость, но не могла смыть тревогу.

Я стояла под тугими струями и чувствовала себя такой одинокой, какой не чувствовала никогда в жизни. Выйдя из душа, я завернулась в жесткое, вафельное полотенце. Достала из сумки бархатную коробку.

Открыла. Перебрала ее содержимое. Дневник.

Деньги. Старое завещание. Письмо.

Это было все, что у меня есть. Мои сокровища. Мое проклятие.

Я снова и снова перечитывала бабушкино письмо. «Не верь никому, Верочка». Я спрятала коробку под матрас, как в плохом кино.

Легла на кровать и уставилась в потолок с желтыми разводами. Что делать дальше? С чего начинать? Слова нотариуса не давали покоя. Нужны очень веские доказательства.

Где их взять? Кто мне поможет? Я заставила себя встать. Нельзя раскисать. Нужно составить план.

Хоть какой-то. Первое. Нужно выглядеть по-человечески.

Я не могу ходить в этом старом, промокшем пальто и рваных джинсах. Люди судят по одежке, и сейчас мне нужно было, чтобы меня воспринимали всерьез, а не как городскую сумасшедшую. Второе.

Нужно найти жилье. Недорогое. Комнату, угол.

Что-то, где я смогу зацепиться на первое время. Гостиница, это не выход. Третье.

Нужно думать. Думать о словах бабушки. Машина – это ключ.

Что это значит? Я перебрала в голове все, что было в машине. Ничего. Старый хлам в багажнике, насос в бардачке.

Может, это метафора? Но бабушка не любила метафоры. Она была человеком прямым и конкретным. Я уснула тяжелым сном без сновидений, прямо в одежде.

А утром проснулась с твердым намерением действовать. Первым делом я поехала на городской рынок. Не в торговый центр, с его блестящими витринами и заоблачными ценами, а на обычный вещевой рынок.

Там, среди рядов с китайским ширпотребом, я купила себе недорогую, но приличную осеннюю куртку, темные брюки, пару свитеров. Простая, неброская одежда. Одежда-невидимка.

Переоделась прямо в машине, а старые вещи выбросила в мусорный бак. Это был символический жест. Прощание с прошлой жизнью.

Потом я купила местную газету с объявлениями. Села на скамейке в парке и начала обводить ручкой варианты – сдам комнату, сдам флигель. Цены кусались.

Но несколько вариантов на окраине города выглядели доступными. Я начала звонить. Первый же разговор оказался холодным душем.

«Девушка, а прописка у вас местная? А работаете где? А почему съезжаете? А с мужем в разводе? А дети есть?» Вопросы сыпались, как из пулемета. Я что-то мямлила в ответ. И на том конце провода вежливо прощались.

Я поняла свою ошибку. Я была никто. Женщина 42 лет, без работы, без жилья, с мутной историей.

Никто не хотел со мной связываться. После пятого такого звонка я была в отчаянии. Но потом я наткнулась на одно объявление.

Сдам комнату в частном доме. Одинокой женщине, без вредных привычек. Недорого.

Адрес был на самой окраине, в старом частном секторе. Я позвонила. Ответил дребезжащий старушечий голос.

Я приготовилась к допросу. Но хозяйка, Елена Григорьевна, задала всего два вопроса. «Не пьете? Животные есть?» Услышав мои отрицательные ответы, она сказала, «Приезжайте, посмотрите».

Дом оказался старым, деревянным, но очень ухоженным. С маленьким садиком, где еще цвели последние осенние астры. Елена Григорьевна, сухонькая, но очень энергичная старушка, провела меня в дом.

Комната была маленькая, но чистая. Старая кровать с панцирной сеткой, шкаф, стол у окна. Пахло сушеными яблоками и травами.

«Столько-то в месяц, плата вперед», — назвала она сумму. Она была небольшой, подъемной для меня. Я тут же согласилась.

Вытащила из кошелька деньги. Она пересчитала их своими узловатыми пальцами и кивнула. «Живите.

Только чтоб тихо было». Так у меня появился дом. Вернее, крыша над головой.

Вечером я перевезла свою единственную сумку из гостиницы. Поставила ее в угол. И впервые за эти дни почувствовала что-то похожее на покой.

Я была в безопасности. Хотя бы на время. И вот тогда, в тишине этой маленькой комнаты, началось то, чего я боялась и ждала.

Пошли круги по воде. Первый звоночек прозвенел через два дня. Я пошла в аптеку на углу, чтобы купить что-нибудь от головной боли.

Голова раскалывалась от постоянного напряжения. За прилавком стояла знакомая фармацевт, Света. Мы жили с ней в одном районе 20 лет.

Всегда улыбалась, спрашивала про Диму, про здоровье. Сегодня она меня будто не узнала. Она посмотрела на меня, и ее улыбка застыла на лице.

Она молча взяла деньги, отсчитала сдачу. И когда я протянула руку, она положила монеты на блюдечко, а не мне в ладонь. Как будто боялась дотронуться.

И не смотрела в глаза. Отвела взгляд в сторону. Это была мелочь.

Но такая показательная. Я вышла из аптеки с неприятным холодком внутри. Она что-то знает.

Или слышала. Слухи уже поползли. Вечером того же дня я столкнулась у калитки со своей хозяйкой, Еленой Григорьевной.

Она возвращалась из магазина. Я поздоровалась. Она кивнула.

Но как-то сухо. И тоже не посмотрела на меня. Быстро прошла в дом, захлопнув за собой дверь.

Хотя еще вчера мы мило болтали с ней о погоде. Мир вокруг меня начал меняться. Люди, которые знали меня годами, вдруг стали чужими.

Их лица превратились в маски. Вежливые, но непроницаемые. Я чувствовала себя как в вакууме.

Вокруг меня образовалась пустота. А через день позвонила тетя Маша. Я увидела ее имя на экране телефона, и сердце ухнуло.

Она не звонила мне со дня оглашения завещания. Я ответила. Вера, это ты.

Ее голос был напряженным, недовольным. Да, тетя Маша, здравствуй. Здравствуй.

Да меня тут слухи доходят. Ты что там удумала? По каким-то нотариусам ездишь, бумаги старые ворошишь. Зачем ты это делаешь? Я молчала, не зная, что ответить.

Вера, послушай меня, старую дуру. Ее голос стал наставительным. Бабушка умерла.

Царствие ей небесное. Она приняла решение. Какое такое? Не нам ее судить.

Зачем ты сейчас пыль эту поднимаешь после смерти? Зачем семью позоришь? Олег, твой брат родной. Он тебе плохого не пожелает. А ты смуту какую-то вносишь.

Люди уже судачат. Какую смуту, тетя Маша? Спросила я тихо. Я просто пытаюсь узнать правду.

Правду. Фыркнула она. Правда в документах, которые нотариус зачитал.

А все остальное – это твои фантазии от обиды. Возьми себя в руки. Помирись с Сашей, вернись домой.

Хватит дурью маяться. А то ведь и последнюю машину у тебя отберут за такие дела. Она бросила трубку.

А я сидела с телефоном в руке, и меня трясло. Семью позорю. Фантазии от обиды.

Даже она, родная тетка, на его стороне. Или просто боится. Боится Олега, его денег, его влияния.

Вечером пришло сообщение от Саши. Первое за все это время. Я с замиранием сердца открыла его.

Может он соскучился? Может хочет помириться? Мне звонила твоя тетка. Сказала, ты совсем с катушек съехала. Носишься по каким-то левым конторам, пытаешься оспорить завещание.

Ты хоть понимаешь, какой идиоткой себя выставляешь? Весь город уже смеется. Не позорь хоть мою фамилию. И все.

Ни слова о том, как я, где я. Только злость и стыд. Стыд за меня. Я не ответила.

Просто удалила сообщение. И вместе с ним последнюю, самую глупую надежду на то, что ему не все равно. Следующие несколько дней были похожи на кошмар.

Я выходила из дома только в магазин. И каждый раз ловила на себе взгляды. Любопытные, осуждающие, иногда сочувственные, что было еще хуже.

Я стала тенью. Призраком в собственном городе. Камень, брошенный нотариусом, вызвал не круги, а целое цунами шепота и сплетен.

И это цунами накрывало меня с головой. Я чувствовала, как меня медленно, но верно вытесняют из мира живых. Изолируют.

Делают изгоем. Я почти перестала выходить из своей комнаты. Сидела целыми днями, тупо глядя в окно…

Иногда доставала бабушкин дневник, пыталась читать. Но строчки расплывались перед глазами. Я не могла сосредоточиться.

Я была на грани. Готова была сдаться. Признать, что тетя Маша и Саша правы.

Что я просто обиженная дура, которая борется с ветряными мельницами. И вот в один из таких серых, беспросветных вечеров, в мою дверь тихонько постучали. Я вздрогнула.

Я никого не ждала. Кто там? Спросила я. Вера? Это я, Нина. Подруга вашей бабушки.

Можно? Нина Ивановна. Баба Нина. Я знала ее с детства.

Они с бабушкой были неразлучны. Две старушки-веселушки, как они сами себя называли. После смерти бабушки я видела ее на похоронах, но мы толком не поговорили.

Я открыла дверь. На пороге стояла она, маленькая, сухонькая, в старом плаще и с цветастым платком на голове. В руках она держала авоську, в которой угадывалась пачка чая и что-то завернутое в бумагу, похоже, печенье.

«Здравствуй, деточка», сказала она тихо и как-то виновато. «Я тебя еле нашла». Спрашивала у людей, говорят, ты теперь здесь живешь? Пустишь на чай? Я молча посторонилась, пропуская ее в свою коморку.

Она вошла, огляделась. «Ну, чисто», неопределенно сказала она. «Я тебе тут принесла, чайку попьем, поговорим».

Мы сидели за моим маленьким столом. Она заварила чай в моей единственной чашке и в стакане, который дала мне хозяйка. Развернула печенье.

Я смотрела на нее и не знала, что говорить. Зачем она пришла? Осудить, как все остальные? Поучать? Она отпила глоток чая, помолчала, собираясь с мыслями. «Слухи ходят, Верочка», начала она издалека.

«Всякие. Нехорошие. Будто ты наследством недовольна», бучу подняла.

Я напряглась. Ну вот, началось. Ты не думай, я не с упреками.

Она будто прочитала мои мысли. «Я твою покойницу как облупленную знала. Пятьдесят лет дружили.

И я знаю, как она тебя любила. Больше жизни. Никогда бы она тебя не обидела.

Никогда». Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде не было ни осуждения, ни жалости. Только твердая уверенность.

И от этого взгляда у меня отлегло от сердца. Хоть один человек. Хоть один верит мне.

Я потому и пришла, — продолжала она шепотом, наклонившись ко мне через стол. — Предупредить тебя. Будь осторожна, девочка.

Твой брат, он не тот, за кого себя выдает. — Я знаю, — тихо сказала я. — Ты не все знаешь, она покачала головой. Я ведь рядом с Верой была до последнего дня.

Почти каждый день заходила. И я видела. Я видела, как он приезжал.

Не один раз. А за несколько дней до похорон, он снова был у нее в квартире. Я замерла.

После смерти? Зачем? Да. Похороны еще не назначили, а он уже там был. Я шла мимо, хотела зайти, цветы полить.

А дверь приоткрыта. И голоса слышны. Его голос.

И еще чей-то. Мужской. Чужой.

Я не стала заходить. Испугалась. Но я видела, как они вышли.

Твой брат. И с ним еще двое. Не из наших, не из местных.

В костюмах. С портфелями. Они сели в дорогую черную машину и уехали.

А Олег твой, он оглянулся на окна бабушкиной квартиры. И улыбнулся. Такая у него была улыбка, страшная.

Как будто он гору с плеч свернул. Она замолчала, тяжело дыша. А я сидела, и картинка в моей голове начала складываться.

Визит к больной бабушке. Новое завещание. Потом визит в пустую квартиру после ее смерти.

С какими-то людьми в костюмах. Он что-то искал, сказала баба Нина твердо. Или что-то прятал.

Не знаю. Но он там был не просто так. Он не один, Верочка.

За ним кто-то стоит. Так что ты, поосторожнее. Не лезь на рожон одна.

Они тебя сожрут и не подавятся. Она допила свой чай, встала. Подошла ко мне, погладила по голове, как маленькую.

Держись, внучка. Правда, она, знаешь, как вода. Всегда себе дорогу найдет.

Даже сквозь камень. Она ушла, оставив меня одну с этой новой, страшной информацией. Брат был не один.

Кто эти люди? Что они делали в квартире? Что искали? Теперь я понимала, что дело не просто в семейной ссоре. Не просто в жадности. Все было гораздо сложнее и опаснее.

И я, со своей ржавой машиной и старым завещанием, влезла во что-то, чего до конца не понимала. Но отступать было поздно, и страшно, очень страшно. Визит бабы Нины оставил после себя тяжелый осадок.

Ее слова про Олега и таинственных людей в костюмах крутились у меня в голове, не давая покоя. Я сидела в своей коморке и чувствовала, как стены сжимаются вокруг меня. Одно дело – подозревать брата в подлости и жадности.

И совсем другое – понимать, что он действует не один, что за ним стоят какие-то серьезные, неизвестные мне силы. И что они уже хозяйничали в бабушкиной квартире. Что они там делали, искали ту самую бархатную коробку? Очень может быть.

Значит, Олег знал о ее существовании. Или догадывался. Эта мысль заставила меня похолодеть.

Получается, я опередила его всего на несколько дней. Если бы я не решилась в ту ночь уехать на этом ржавом запорожце, если бы не полезла в багажник за одеялом, коробка досталась бы ему. И я бы никогда ничего не узнала.

Осталась бы униженной и обманутой дурой, в которую меня так старательно превращали. Страх смешивался с каким-то злым азартом. Я чувствовала себя пешкой в чужой игре, правила которой мне были неизвестны.

Но у меня на руках оказался главный козырь, та самая коробка. И теперь мой ход. Вот только какой.

Что я могу сделать? Пойти в полицию. С чем? С письмом от покойной бабушки и недействительным завещанием? На меня посмотрят как на сумасшедшую. Нанять адвоката.

Я не знала ни одного, которому могла бы доверять. А отдавать бабушкины деньги первому встречному юристу, который, скорее всего, окажется в сговоре с нотариусом Олега, было просто глупо. Я снова и снова возвращалась мыслями к машине.

Машина – это ключ. Я перебрала в голове все, что могла. Может, где-то в обшивке спрятан еще какой-то документ? Может, под сиденьем? Я решила, что завтра же с утра разберу салон по досочке.

Обыщу каждый сантиметр. Ночь я спала плохо. Мне снились какие-то темные коридоры, чужие лица, смех Олега.

Я проснулась разбитая, с головной болью. Наскоро выпила чаю и пошла к машине, припаркованной на улице. Я начала с салона.

Отодвинула сиденья, заглянула под коврики. Ничего, кроме пыли и какого-то мусора. Простучала всю обивку.

Открутила крышку бардачка. Пусто. Я была в отчаянии.

Может, я все не так поняла? Может, это просто была фраза, сказанная бабушкой в бреду? Я открыла багажник. Снова. Посмотрела на него уже другими глазами.

Не как на хранилище старого хлама, а как на сейф. Я вытащила все, что там было, запаску, инструменты, канистру. Проверила все ниши.

Простучала пол. Ничего. Никаких тайников, никаких двойных стенок.

Просто старый, ржавый багажник. Я села на бампер, чувствуя себя полной идиоткой. Что я ищу? Сама не знаю что.

Я уже была готова все бросить, как вдруг мой взгляд упал на внутреннюю сторону крышки багажника. Там на металле были какие-то царапины. Не случайные, а как будто выведенные чем-то острым.

Я присмотрелась. Это были цифры. Неровные, нацарапанные дрожащей рукой.

Номер телефона. Семизначный. Старый, городской.

Без кода. У меня замерло сердце. Это оно? Это и есть ключ? Номер телефона? Чей? Я быстро сфотографировала его на свой телефон.

Вернулась в свою комнату. Села на кровать и уставилась на эти цифры. Звонить? Просто так, наобум? А что я скажу? Здравствуйте, я нашла ваш номер в багажнике старой машины.

Меня примут за мошенницу или сумасшедшую. Я решила сначала пробить этот номер. Сейчас ведь в интернете можно найти все что угодно.

Я ввела цифры в поисковик. Результатов было немного. Какие-то старые телефонные справочники, форумы.

И вдруг, одна ссылка. На архивный сайт какой-то местной газеты десятилетней давности. Статья о ветеранах труда.

И там, в списке награжденных, была фамилия и этот номер телефона. Коваленко Лидия Ивановна, медсестра на пенсии. Лидия Ивановна.

Имя мне ничего не говорило. Бабушка никогда о ней не упоминала. Может это просто совпадение? Я сидела, глядя на телефон.

И боролась с собой. Страх и любопытство боролись во мне. В конце концов, любопытство победило.

Что я теряю? Я набрала номер. Пошли длинные гудки. Я уже думала, что никто не ответит, и собиралась сбросить, как вдруг на том конце провода раздался старческий, немного глуховатый женский голос.

Алло. Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, это Лидия Ивановна.

Спросила я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. На том конце помолчали. Кто ее спрашивает? Голос был настороженным.

Меня зовут Вера Григоренко. Я внучка Веры Николаевны. Верочки? Голос мгновенно потеплел.

Верочка, это ты? Господи, а я тебя по голосу и не узнала. Как ты? Я растерялась. Она меня знает? Мы с вами знакомы? Ну как же, в голосе прозвучала обида.

Я у Веры Николаевны сиделкой работала последние два года. Каждый день у нее была. Ты же приходила, мы виделись.

Сиделка. Точно. Я вспомнила.

Пожилая, тихая женщина, которая помогала мне ухаживать за бабушкой, когда я уходила на работу. Я так была замотана в те дни, что даже не запомнила ее имени.

Мне стало стыдно. Лидия Ивановна, простите, я, да ладно, перебила она. У тебя горе было, не до меня.

Как ты, деточка? Как все прошло? Я на похоронах не смогла быть, ноги совсем плохие стали. Все сложно, Лидия Ивановна, ответила я уклончиво. Слыхала я, вздохнула она.

Земля слухами полнится. Что братец твой все себе захапал. Не по-божески это.

Не по-людски. Вера Николаевна не этого хотела. Она тебя на руках носила.

Лидия Ивановна, а можно с вами встретиться? У меня есть к вам очень важный разговор. Приезжай, конечно, деточка. Что же не встретиться? Я сейчас в пансионате для ветеранов живу, на улице Садовой.

Комната 112. Приезжай, я ждать буду. Я записала адрес.

Пансионат для ветеранов. Вот почему я не видела ее после смерти бабушки. Она переехала.

Я положила трубку, и у меня появилась новая надежда. Сиделка. Человек, который был с бабушкой каждый день.

Она могла что-то знать. Что-то видеть. Она могла быть тем самым свидетелем, о котором говорил нотариус.

Но в этот день встретиться с ней мне было не суждено. Я как раз собиралась выходить, накидывала свою новую куртку, как услышала шум на улице. Шум подъехавшей машины, хлопок дверцы.

Потом стук в калитку. Я выглянула в окно. У ворот стояло такси.

А рядом с ним девушка. Молодая, лет 28, в строгом деловом костюме. С чемоданом на колесиках.

Она растерянно оглядывалась по сторонам. Я замерла. Кто это? Ко мне? Не может быть.

Никто не знает этого адреса, кроме бабы Нины. Может, к хозяйке? Но тут раздался стук в мою дверь. Это была Елена Григорьевна, моя хозяйка.

Лицо у нее было недовольное. Там к тебе, сказала она сухо. Какая-то девица.

Спрашивает Григоренко. Кровь отхлынула от моего лица. Ко мне…

Но кто? Я вышла во двор. Девушка у калитки, увидев меня, с облегчением улыбнулась. Здравствуйте.

Вера Андреевна Григоренко? Спросила она. Голос у нее был приятный, но звучал немного неуверенно. Да.

Это я, ответила я, напряженно вглядываясь в ее лицо. Я ее никогда не видела. Слава Богу, я вас нашла.

Она покатила свой чемоданчик ко мне. Меня зовут Алина. Я, я немного запуталась.

Мне дали этот адрес. Она замолчала, доставая из сумочки сложенный в четверо лист бумаги. Развернула его и протянула мне.

Это был договор. Договор аренды квартиры. Я пробежала глазами по строчкам.

И у меня чуть земля не ушла из-под ног. Адрес, город Одесса, улица Дерибасовская, дом 17, квартира 25. Бабушкина квартира.

Я подняла на нее глаза. Что это? Спросила я шепотом. Это договор аренды, растерянно ответила она.

Я новый арендатор. Я сняла эту квартиру на полгода. Вчера перевела залог и оплату за первый месяц.

Мне сказали, что ключи я могу получить здесь, у вас. Я смотрела на нее и ничего не понимала. Это был какой-то сюрреализм.

У меня? Почему у меня? Ну, она замялась. Мне сказали, что все вопросы нужно решать с господином Григоренко. Он владелец.

Но он сейчас в отъезде, и сказал, что ключи оставил у своей сестры. У вас. Он дал мне этот адрес.

Господин Григоренко. Олег. Он сдал бабушкину квартиру.

И отправил арендатора за ключами ко мне. Ко мне. В эту убогую коморку на окраине города.

Зачем? Это что, какая-то изощренная насмешка? Он хотел унизить меня еще больше. Показать этой девушке, где живет его никчемная сестра, пока он проворачивает дела с нашей семейной недвижимостью.

Я почувствовала, как к лицу приливает кровь. Ярость была такой сильной, что у меня на мгновение потемнело в глазах. Хотелось закричать, вытолкать эту девушку за ворота.

Но я сдержалась. Взяла себя в руки. Я посмотрела на растерянное лицо Алины.

Она была ни в чем не виновата. Она была такой же жертвой его игры, как и я. И тут в моей голове созрел план. Холодный и ясный.

Я заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась кривой, натянутой, но это была улыбка. Как интересно, сказала я как можно спокойнее.

Знаете что, Алина? Вы, наверное, с дороги устали. Проходите, выпьем чаю. И все обсудим.

Она с облегчением выдохнула. Ой, спасибо вам огромное. А то я уже думала, что меня обманули.

Ну что вы, моя улыбка стала еще шире. Заходите. Я провела ее в свою комнату.

Она с удивлением огляделась. Я видела по ее глазам, что она в шоке. Шикарная квартира в Одессе, и вот эта конура, где живет сестра владельца.

Контраст был слишком разительным. Мне было стыдно, но я подавила это чувство. Сейчас не до стыда.

Я поставила чайник. Достала две разные чашки. Села напротив нее.

Рассказывайте, Алина, как вы нашли эту квартиру? Как договаривались с моим братом? И она начала рассказывать. Она работала в компании по внешнеэкономической деятельности, которую перевели на удаленку. И она решила осуществить свою мечту, пожить у моря.

Нашла объявление на популярном сайте недвижимости. Шикарная квартира с видом на море, дизайнерский ремонт, все как на картинке. Цена была высокая, но приемлемая.

Она позвонила по указанному номеру. Ответил мужчина, представился Олегом Андреевичем Григоренко, собственником. Очень вежливый, обходительный.

Сказал, что квартира только что освободилась. Они общались по видеосвязи, он показал ей квартиру. Все было именно так, как на фотографиях.

Он сказал, что ему нужно срочно уехать по делам в Европу, рассказывала Алина, отхлебывая чай. Поэтому все нужно сделать быстро. Я перевела ему деньги на карту.

Он прислал мне на почту подписанный с его стороны договор. А потом написал, что ключи я заберу у вас. Сказал, что вы его сестра, и в курсе всех дел.

Я слушала ее, и у меня волосы на голове шевелились. Он не просто сдал квартиру. Он провернул это как настоящую аферу.

Он даже не в Украине, или делает вид, что не в Украине. И деньги получил на карту. И меня в это впутал, как последнюю дуру.

А документы на собственность он вам показывал? Спросила я как можно небрежнее. Да, конечно, кивнула она. Он присылал мне скан выписки из реестра, там все чисто.

Собственник, Григоренко Олег Андреевич. Все официально. Конечно, официально.

Теперь это его квартира. Я допила свой чай. В голове уже все сложилось.

Олег думал, что я сижу здесь, в этой дыре, раздавленная и униженная. И он решил нанести последний удар. Показать мне, кто здесь хозяин жизни.

Отправить ко мне нового жильца, чтобы я своими руками отдала ключи от квартиры, которая должна была быть моей. Чтобы я расписалась в собственном бессилии. Но он просчитался.

Он не знал про бархатную коробку. Он не знал про мой визит в Белую Церковь. Он не знал, что я уже не та забитая овца, которой была неделю назад.

Я встала. «Алина», сказала я твердо. «Боюсь, у нас с вами возникло небольшое недоразумение.

И мой брат вас, мягко говоря, ввел в заблуждение». Она уставилась на меня, ее глаза расширились от удивления и страха. В каком смысле? В том смысле, что с этой квартирой все не так просто.

И ее настоящая владелица – я. Я видела, как ее лицо меняется. Растерянность, недоверие, потом подозрение. Она, наверное, подумала, что я мошенница.

Что я просто хочу отобрать у нее квартиру, за которую она уже заплатила. Но у меня есть договор. И выписка.

Залепетала она. А у меня есть кое-что поинтереснее, сказала я. Понимаете, Алина, вы попали в центр очень некрасивой семейной истории. И, похоже, стали ее невольной участницей.

Я достала из сумки коробку. Открыла ее и выложила на стол все, что там было. Старое завещание.

Письмо бабушки. Прочитайте, сказала я, протягивая ей письмо. Она с опаской взяла листок и начала читать.

Я видела, как ее брови сходятся на переносице, как она хмурится. Когда она дочитала, она подняла на меня глаза. В них уже не было подозрения.

Только шок и сочувствие. Господи, прошептала она. Это, это правда? Это правда, кивнула я. Мой брат обманул не только вас.

Он обманул меня. И нашу покойную бабушку. Он получил эту квартиру мошенническим путем.

И теперь сдает ее, получая за это деньги. Алина сидела молча, обхватив голову руками. Я понимала ее состояние.

Ее мечта о домике у моря превратилась в криминальную драму. Что же мне теперь делать? Спросила она растерянно. Я заплатила ему кучу денег.

У меня нет другого жилья. Я понимаю, сказала я. И я не собираюсь выгонять вас на улицу. Вы такая же пострадавшая, как и я. Но мне нужна ваша помощь.

Моя помощь? Чем я могу помочь? Вы – свидетель. Вы можете подтвердить, что Олег получил от вас деньги за аренду квартиры, на которую, по сути, не имел морального права. Ваш договор.

Ваши переводы – это доказательство. Доказательство его мошенничества. Я смотрела на нее.

От ее решения сейчас зависело очень многое. Она могла испугаться, встать и уйти. Связываться с чужими семейными разборками, судами, полицией – кому это нужно? Но она посмотрела на меня, потом на бабушкино письмо, которое все еще держала в руках.

И в ее глазах я увидела не страх, а злость. «Этот ваш брат, он просто подонок», сказала она твердо. «Я помогу вам».

Чем смогу? Что нужно делать? В этот момент я поняла, что у меня появился первый союзник, неожиданный, случайный. Но от этого не менее ценный. «Для начала», – сказала я, и на моих губах снова появилась улыбка, но на этот раз настоящая, мы с вами поедем в Одессу.

Сказать «поедем в Одессу» было легко. Гораздо сложнее было это осуществить. Мы сидели с Алиной в моей маленькой комнате, и воздух, казалось, звенел от напряжения и невысказанных вопросов.

У меня был ржавый запорожец, который вряд ли бы дотянул до соседней области, не то что до Черного моря. У Алины был билет на поезд, на завтрашний день, но ехать в никуда, в квартиру, которая оказалась яблоком раздора, она, естественно, не могла. «Что будем делать?» – спросила она.

И в ее голосе звучала растерянность. Она явно не привыкла к таким ситуациям. В ее мире все было просто и логично: есть договор, есть оплата, есть услуга.

А тут, тут была жизнь. Мутная, непредсказуемая, с двойным дном. «Для начала», – сказала я, пытаясь говорить уверенно, хотя у самой под ложечкой сосало от страха, «вам нужно отменить свой поезд.

Или хотя бы перенести. А потом, потом нам нужно подумать». Алина кивнула и тут же начала что-то быстро набирать в своем дорогом смартфоне.

Пока она возилась с билетами, я ходила по комнате из угла в угол, пытаясь собрать мысли в кучу. Ехать в Одессу. Зачем? Чтобы посмотреть на запертую дверь квартиры? Чтобы что-то доказать Олегу? Но ведь он, по его же словам, в Европе…

Врет, скорее всего. Но даже если он там, в Одессе, что я ему скажу? Покажу старое завещание и письмо? Он просто рассмеется мне в лицо. Мне нужны были не просто эмоции.

Мне нужны были факты. Доказательства. Что-то, чем можно было бы прижать его к стенке.

И я снова подумала о машине. Машина – это ключ. Номер телефона я нашла.

Это привело меня к сиделке, Лидии Ивановне. Я должна была с ней встретиться. Это было важнее всего.

Я все, сказала Алина, поднимая на меня глаза. Поезд перенесла на неделю. Без штрафа, к счастью.

Так что у нас есть время. Что дальше? Дальше, я остановилась. Дальше мне нужно сделать один очень важный визит.

Здесь, в городе? А потом, мы поедем в Одессу. На моей машине. Алина посмотрела на меня с сомнением, потом перевела взгляд за окно, где стоял мой синий запорожец.

На этой? Спросила она тактично. На этой, твердо ответила я. Она доедет. Я сама не была в этом уверена, но сейчас мне нужно было верить во что-то.

И эта машина была моим единственным реальным активом. Моим боевым конем. Но сначала, Лидия Ивановна.

Я объяснила Алине, кто это, и что я надеюсь от нее узнать. Она слушала внимательно, кивая. Хорошо.

Я могу поехать с тобой? Спросила она. Я не хочу сидеть здесь одна. Дай, может, вдвоем нам будет безопаснее.

Я согласилась. Ее присутствие придавало мне сил. Я больше не была одна в этой войне.

Пансионат для ветеранов находился на другом конце города. Мы ехали молча. Я думала о том, что спрошу у Лидии Ивановны.

Алина смотрела в окно, и я видела, как она пытается осмыслить все, что на нее свалилось. Пансионат оказался большим, казенным зданием из желтого кирпича, окруженным старым парком. На вахте строгая женщина в белом халате долго выясняла, кто мы и к кому, потом позвонила по внутреннему телефону.

К вам пришли, Лидия Ивановна. Проводить? Она слушала ответ. Хорошо, сейчас спустятся.

Она не спустилась. Она вышла к нам в холл, опираясь на палочку. Маленькая, худенькая, в простеньком домашнем халате.

Увидев меня, она заулыбалась. Верочка, деточка. А я уж думала.

Не придешь. Мы обнялись. От нее пахло лекарствами и чем-то уютным, домашним.

А это кто с тобой? Спросила она, с любопытством глядя на Алину. Я представила их друг другу, кратко объяснив, что Алина – моя знакомая, которая помогает мне разобраться в одном сложном деле. Лидия Ивановна понимающе кивнула.

Ну пойдемте ко мне, не здесь же стоять. Ее комната была такой же маленькой, как и моя, но очень уютной. На окнах – горшки с геранью.

На стенах – старые фотографии в рамочках. На маленьком столике – стопка книг. Мы сели.

Она налила нам чаю из старого электрического чайника. «Ну, рассказывай, что у тебя стряслось», – сказала она, глядя на меня своими выцветшими, но очень внимательными глазами. И я рассказала.

Все. Про оглашение завещания. Про то, как меня выгнал муж.

Про машину. Про багажник, коробку, письмо. Про поездку в Белую Церковь.

Про визит Алины. Я говорила долго, сбивчиво, иногда срываясь на слезы. Алина сидела рядом и молча гладила меня по руке.

Лидия Ивановна слушала, не перебивая, только иногда качала головой и поджимала губы. Когда я закончила, она долго молчала. Потом тяжело вздохнула.

«Я так и знала», сказала она тихо. «Я чувствовала, что добром это не кончится. Олег твой, он давно глаз на эту квартиру положил.

Еще при жизни Веры Николаевны все ходил, выспрашивал, какие документы, где лежат. Лидия Ивановна, я наклонилась к ней. Бабушка в письме написала, что он заставил ее подписать новые бумаги.

Вы что-нибудь видели? Вы были там в тот день?» Она снова вздохнула. «Видела, деточка. Все я видела.

Это было где-то за месяц до ее ухода. Она уже совсем плоха была. Иногда в сознание приходила, а иногда заговаривалась.

И вот в один из таких дней приехал Олег. Я как раз собиралась уходить, моя смена заканчивалась. А он мне говорит, вы, Лидия Ивановна, идите, отдыхайте.

Я тут с бабушкой сам посижу, поговорю. А сам такой, нервный, глаза бегают. И не один он был.

Не один? Спросила я, вспомнив слова бабы Нины. Нет. С ним была женщина.

Такая, холеная, в дорогом костюме. С папкой кожаной. Она в коридоре осталась, а он к бабушке в комнату прошел.

Я уходить собралась, да что-то меня остановило. Тревожно на душе стало. Я тихонько дверь приоткрыла и слушаю.

Она замолчала, прикрыв глаза, как будто снова видела ту картину. Он ей что-то ласково так говорил, «Бабуля, тут формальность одна. Нужно подписать бумажку для налоговой, чтобы потом проблем не было.

Ты не волнуйся, я все сам сделаю, тебе только подпись поставить». А она лежит, смотрит на него и ничего не понимает. Говорит, «Олежка, что это? Я ничего не хочу подписывать.

У меня все Верочке останется». А он ей, «Да, конечно, Верочке, кому же еще? Это просто для порядка, бабуль. Вот здесь, крестик поставь, и все».

Она плакать начала, говорит, «Не буду». И тут он голос повысил. Так зло сказал, «Подписывай», я сказал.

А то хуже будет. Я испугалась, хотела войти, вмешаться. Но тут эта женщина из коридора зашла.

Тихо так ему говорит, не надо кричать. Дайте ей успокоительное. И мы все сделаем сами.

У меня все похолодело внутри. Что, что они сделали? Олег вышел из комнаты злой, как черт. Прошел на кухню.

Я слышала, как он там гремел посудой. Потом вернулся со стаканом воды. И с ним эта женщина.

Она достала из своей сумочки пузырек, накапала что-то в воду. Дали бабушке выпить. Она выпила и почти сразу уснула.

Таким тяжелым, нехорошим сном. А они, они сидели в комнате. Долго.

О чем-то шептались. Я слышала обрывки фраз. Руку нужно направить.

Подпись должна быть похожей. Я поняла, что они делают что-то страшное. Я хотела позвонить в полицию, тебе позвонить, но я так испугалась.

У меня ведь никого нет. А они люди, такие, знаешь, которые через любого переступят. Я просто ушла.

Тихо, тихо, как мышка. На следующий день пришла, а бабушка ничего не помнит. Только плачет и говорит, что Олежка ее обидел.

Она замолчала и заплакала. Тихо, по-стариковски, вытирая слезы уголком платка. Прости меня, Верочка.

Струсила я. Старая дура, испугалась. Вы ни в чем не виноваты, Лидия Ивановна, сказала я, хотя у самой ком стоял в горле. Вы могли бы рассказать это в суде? Она испуганно посмотрела на меня.

В суде? Деточка, да меня там никто слушать не станет. Скажут старая, из ума выжила. И они же, они меня найдут.

Они мне пригрозили тогда. Когда я уходила, Олег меня в коридоре догнал. Схватил за руку и так сказал, тихо, тихо, если хоть слово кому-нибудь скажете, пеняйте на себя.

У вас ведь тоже есть родственники, да? А у меня внучка одна единственная. Я за нее боюсь. Я поняла, что она не свидетель.

Она слишком напугана. И я не могла ее за это винить. Я бы и сама, наверное, на ее месте испугалась.

Мы сидели в тишине. Казалось, что все. Тупик.

Но тут Лидия Ивановна вдруг встрепенулась. Постой-ка, сказала она. Я ведь не совсем с пустыми руками.

Я когда поняла, что дело не чисто, я, я кое-что сделала. Она встала, подошла к старому комоду, порылась в ящике и достала маленький диктофон.

Старый, кассетный. Я на следующий день, когда пришла, включила его и положила под подушку бабушки. Незаметно.

И записала наш с ней разговор. Она как раз в себя пришла, все помнила. И она мне все рассказала.

Как он на нее кричал, как заставлял подписывать. Она плакала и просила меня, чтобы я тебя защитила. Говорила, он ведь все у нее отнимет, Лида, все.

Спаси мою Верочку. Она протянула мне диктофон. Вот.

Возьми. Может, это тебе поможет. Это ее голос.

Ее слова. Против этого они не попрут. Я взяла диктофон.

Он был легкий, пластмассовый, но в моих руках он казался тяжелее золота. Это было оно. То самое доказательство.

Но это еще не все, сказала Лидия Ивановна, и в ее глазах появился хитрый огонек. Я ведь не только слышала, но и видела. Ту женщину.

Я ее потом в газете видела, в разделе светской хроники. Она у нас в городе известная личность. Адвокат.

Только специализируется она не на законах. А на том, как их обходить. Помогает решать вопросы.

Очень влиятельная, и очень опасная дама. А у вас есть эта газета? С замиранием сердца спросила я. Газеты нет. Зачем мне хлам хранить? Но я ее хорошо запомнила.

И не только я. Тут она снова полезла в комод и достала старый фотоальбом. Пролистала несколько страниц и вытащила фотографию. Это мы с Верой на юбилее пансионата, два года назад.

Нас фотографировали для стенгазеты. А вот смотри. Она показала пальцем на задний план фотографии.

Там, в группе гостей, стоял мой брат Олег. А рядом с ним та самая женщина. Холеная, в дорогом костюме, с хищной улыбкой.

Они о чем-то оживленно беседовали. Вот она. Я эту фотографию тогда специально попросила.

Чувствовала, пригодится. Я смотрела на это фото, и у меня в голове все встало на свои места. Олег не просто нашел правильного нотариуса.

Он нанял профессионала. Человека, который специализируется на таких делах. И они давно были знакомы.

Задолго до того, как бабушка заболела. Они готовились. Я взяла диктофон и фотографию.

Спасибо, Лидия Ивановна. Спасибо вам огромное. Вы мне очень помогли.

Ты только осторожнее, деточка. Сказала она, провожая нас. Они звери.

Почуют кровь, не отступятся. Мы вышли из пансионата на улицу. В голове у меня был уже четкий план…

Теперь у меня было оружие. Не просто слова, а доказательства. Запись голоса бабушки.

И фотография, связывающая Олега с этой женщиной. Теперь в Одессу, сказала я Алине. Прямо сейчас.

Мы не стали заезжать домой. Я купила на заправке термос, кофе, бутерброды. Залила полный бак.

И мы поехали. Дорога была как в бреду. Я вела машину почти без остановок.

Мы менялись с Алиной, когда я совсем выбивалась из сил. Она оказалась неплохим водителем. Запорожец наш скрипел, тарахтел, но ехал.

Упрямо полз на юг, пожирая километры. Мы доехали до Одессы поздно ночью, почти через сутки. Город встретил нас огнями, запахом моря и цветущими каштанами.

Но мне было не до красот. Я нашла по навигатору улицу Дерибасовскую. Вот он, дом номер 17.

Высокая современная башня, с панорамными окнами. Он так отличался от моего серого, унылого города. Я припарковала машину во дворе.

Мы сидели и смотрели на окна на 25 этаже. В них горел свет. Он был там.

Он не уехал ни в какую Европу. Он был дома. В моем доме.

«Что теперь?» шепотом спросила Алина. «Теперь разговор», — сказала я. Мы поднялись на лифте. У меня дрожали колени.

Я нажала на кнопку звонка. Долго никто не открывал. Потом за дверью послышались шаги.

Замок щелкнул. Дверь открылась. На пороге стоял Олег.

В одних шортах, с голым торсом. Заспанный, раздраженный. Увидев меня, он сначала не понял, кто это.

Потом его глаза расширились от удивления. А потом на его лице появилась та самая самодовольная, презрительная ухмылка. «Сестренка? Какими судьбами?» Решила навестить своего богатого брата.

«Проходи, не стесняйся. Посмотри, как люди живут». Он отступил, пропуская меня в квартиру.

Я вошла. И замерла. Это была не бабушкина квартира.

От нее не осталось и следа. Шикарный, безликий евроремонт. Белая кожаная мебель.

Огромный телевизор на стене. Ни одной старой вещи, ни одной фотографии. Он стер все.

Всю память. «Ну как тебе?» Спросил он, наслаждаясь моим шоком. «Нравится? Это тебе не твоя конура на окраине.

Где бабушкины вещи?» «Кому нужен этот хлам?» Я посмотрела на него. В его глазах не было ничего. Пустота.

«Зачем ты это сделал, Олег?» «Потому что мог». Он рассмеялся. «Потому что я победитель, а ты – проигравшая».

Всегда ею была. Жалкая, никчемная неудачница. Бабушка это под конец жизни поняла, вот и исправила свою ошибку.

Оставила все тому, кто этого достоин. Она ничего не исправляла. Ты ее заставил.

Он снова рассмеялся, еще громче. «Докажи. У тебя есть что-нибудь, кроме твоих жалких слез и обид? У тебя есть твоя коробка со сказками, которую ты, я знаю, нашла?» «А у меня – нотариально заверенное завещание и выписка из реестра.

Закон на моей стороне, сестренка». «Иди, поплачь. Можешь даже в суд подать.

Посмотрим, кто тебе поверит». Он был так уверен в себе. Так нагл.

Он упивался своей безнаказанностью. И тогда я сделала то, ради чего приехала. Я молча достала из сумки фотографию.

Ту самую, из пансионата. И положила ее на стеклянный столик. А эта дама, – спросила я тихо, – она тоже на твоей стороне?

Он взглянул на фотографию. И его улыбка медленно сползла с лица. Он побледнел.

Я видела, как у него на лбу выступила испарина. Он смотрел то на фото, то на меня. В его глазах больше не было самодовольства.

Только ярость. И страх. Он молча смотрел на фотографию несколько секунд.

Потом поднял на меня взгляд. «Ты, что ты хочешь?» Прошипел он. «Я хочу то, что принадлежит мне по праву.

Ты ничего не получишь». Заорал он. Он схватил фотографию, скомкал ее и швырнул мне в лицо.

«Убирайся отсюда. Вон». Он подскочил ко мне и начал выталкивать из квартиры.

«Ты хочешь войны?» Кричал он мне в спину, когда я уже была на площадке. «Хорошо. Ты ее получишь.

Я тебя уничтожу. Ты пожалеешь, что родилась на свет». Он с силой захлопнул дверь.

Я слышала, как он поворачивает ключ в замке, потом еще один. Я стояла на лестничной площадке, тяжело дыша. Рядом, бледная как полотно, стояла Алина.

«Война объявлена». И я знала, что он не шутит. Он действительно попытается меня уничтожить.

Но я больше не боялась. Потому что я видела страх в его глазах. И это давало мне надежду.

Мы спустились вниз, на улицу, и сели в машину. Тишина в салоне была оглушительной. Ее нарушал только шум прибоя, доносившийся с набережной.

Я сидела, вцепившись в руль, и пыталась унять дрожь в руках. Крики Олега все еще звучали у меня в ушах. «Я тебя уничтожу».

Это не было пустой угрозой. Я знала своего брата. Если он чего-то хотел, он шел по головам.

А сейчас я стояла у него на пути. Я была угрозой его благополучию, его новой, шикарной жизни. «Что теперь?» «Прямо сейчас».

«Возвращаться в наш город». «Но почему? Мы же только приехали. Может, стоит пойти в полицию? Рассказать все?» «В полицию?» Я горько усмехнулась.

«С чем?» Со скомканной фотографией, которую он швырнул мне в лицо? «Они даже заявление не примут. Скажут, семейные разборки.

Нет. Нам нужно вернуться. И найти настоящие, неопровержимые доказательства».

«Какие, что еще мы можем найти?» «Свидетеля», — сказала я твердо. «Мне нужно поговорить с одним человеком. С сиделкой, которая была с бабушкой в последние дни.

Лидия Ивановна. Она – мой единственный шанс». Я не стала рассказывать Алине про диктофон и фотографию, которые уже были у меня.

Не потому, что не доверяла ей. А потому, что не хотела давать ей ложных надежд. И себе тоже.

Я еще не знала, чего стоит эта запись. Какого она качества? Можно ли ее вообще использовать? И фотография. Она доказывала знакомство Олега с этой женщиной, но не их сговор.

Мне нужно было больше. Мне нужны были живые показания. Мы поехали обратно.

Та же долгая, изматывающая дорога. Но теперь она была другой. Теперь за нами гнался страх.

Мне все время казалось, что за нами следят. Что вот-вот на хвост сядет черный джип, как в плохих боевиках. Я постоянно смотрела в зеркало заднего вида.

Алина тоже молчала, погруженная в свои мысли. Наверное, тысячу раз пожалела, что связалась со мной? Когда мы, наконец, въехали в наш город, я почувствовала не облегчение, а новую волну тревоги.

Здесь все было пропитано его влиянием. Здесь у него были связи. А я была одна.

Первым делом я поехала не к себе, в свою коморку, а снова в пансионат для ветеранов. Я не стала звонить Лидии Ивановне. Боялась, что ее телефон могут прослушивать.

Это казалось паранойей, но после встречи с Олегом я была готова ко всему. Мы с Алиной вошли в уже знакомый холл. Та же строгая женщина на вахте.

Мы к Лидии Ивановне Коваленко, из 112-й, сказала я. Она посмотрела на нас с подозрением. А она вас ждет? Да, соврала я, не моргнув глазом. Она сняла трубку внутреннего телефона.

Я замерла. Если она сейчас скажет, что Лидия Ивановна никого не ждет, все пропало. Но, видимо, та просто ответила, что сейчас спустится.

Вахтерша положила трубку и кивнула нам, ждите. Лидия Ивановна появилась через несколько минут. Увидев меня, она не удивилась, а наоборот, как-то облегченно вздохнула.

Пришла, сказала она тихо. Я так и думала, что ты вернешься. Пойдемте.

Мы снова поднялись в ее маленькую, уютную комнату. Она заперла дверь на задвижку. Что-то случилось? Спросила она, глядя на меня в упор.

Я была у него. В Одессе, сказала я. Она ахнула и прижала руки к груди. Господи, девочка, ты с ума сошла.

Он же, он же опасен. Я знаю. Он мне угрожал.

Сказал, что уничтожит меня. Я ему верю. Кивнула она.

Он на все способен. Что ты будешь делать? Лидия Ивановна, я посмотрела ей прямо в глаза. Мне нужна ваша помощь.

Вы должны стать моим свидетелем. Вы должны рассказать в суде все, что видели. Как они напаивали бабушку лекарствами, как подделывали подпись.

Она испуганно отшатнулась. В суде? Верочка, я же тебе говорила, я не могу. Я боюсь.

За внучку боюсь. Он ведь не побрезгует ничем. Он найдет способ на нее надавить…

Но без вас у меня нет никаких шансов. Взмолилась я. Ваше слово, это единственное, что у меня есть. Нет, не единственное, она покачала головой.

Я же дала тебе запись. Разговор с Верой. Разве этого мало? Это запись частного разговора.

Я не знаю, примут ли ее в суде как доказательство. А вот показания живого свидетеля, это совсем другое дело. Мы смотрели друг на друга.

Я с мольбой, она со страхом и сочувствием. Я понимала ее. Я не имела права требовать от нее этого героизма, рисковать ее спокойствием, безопасностью ее семьи.

Но и отступить я не могла. Послушайте запись, вдруг сказала она. Просто послушайте.

Может, тогда вы поймете. Она взяла у меня из рук диктофон, который я все это время жимала в кулаке. Вставила в него кассету, которую достала из комода.

Нажала на кнопку плей. Раздалось шипение, потом щелчок. И я услышала голос.

Бабушкин голос. Слабый, дрожащий, но такой знакомый. У меня сжалось сердце.

Он кричал на меня, Лида. Так страшно кричал, говорила бабушка, задыхаясь. Говорил, подписывай, или хуже будет.

А я не хотела. Я ведь все Верочке своей приготовила. Все ей.

Она у меня одна такая, золотая. Всю жизнь на нее положила. Успокойтесь, Вера Николаевна, не волнуйтесь так.

Это был голос Лидии Ивановны, тихий, успокаивающий. Как же не волноваться. Голос бабушки сорвался.

Он же все отнимет. Все до копейки. Он меня обманул.

Напоил чем-то, я не помню, как подписала. Рука сама, как чужая была. Лида, милая, если со мной что случится, защити мою Верочку.

Не дай ее в обиду. Он ведь ее со свету сживет, я его знаю. Он злой.

В нем нет ничего человеческого. Дальше шли рыдания. Тихие, старческие, бессильные.

Я сидела, и слезы текли у меня по щекам. Алина рядом тоже плакала, закрыв лицо руками. Даже у самой Лидии Ивановны глаза были на мокром месте.

Она выключила диктофон. Вот, сказала она тихо. Это ее последние слова.

Ее завещание. Не то, что на бумаге, а настоящее. То, что от сердца.

Теперь ты понимаешь? Я кивнула. Я все понимала. Эта запись была сильнее любых показаний.

Это был голос с того света. Голос, обвиняющий моего брата. Но кто подтвердит, что это именно ваш разговор? Что запись подлинная? Спросила я, пытаясь мыслить трезво сквозь слезы.

Я подтвержу, сказала Лидия Ивановна неожиданно твердо. В суд я, может, и побоюсь идти. А вот дать нотариально заверенные показания о том, когда, где и при каких обстоятельствах была сделана эта запись, это я сделаю.

Я опишу все, что видела в тот день. Про Олега, про эту женщину-адвоката. Я составлю протокол допроса свидетеля.

Это будет официальный документ. Его они уже не смогут проигнорировать. Я смотрела на нее с благодарностью и восхищением.

Эта маленькая, хрупкая женщина нашла в себе силы для борьбы. Не напролом, не на баррикадах. А по-своему.

Тихо, но неотвратимо. А что с фотографией? Спросила Алина, вытирая слезы. Она ведь у него осталась.

Он ее скомкал, и, ничего страшного, улыбнулась Лидия Ивановна. Я ведь дала вам копию. А оригинал, оригинал у меня.

Она снова полезла в свой волшебный комод и достала точно такую же фотографию. Только качество было лучше, она была более четкой. Я тогда на всякий случай две штуки напечатала.

Сердцем чуяла, что пригодится. Теперь у меня был полный набор. Запись.

Показания свидетеля, которые мы заверим у нотариуса. И фотография. Это уже было серьезно.

Это уже не просто эмоции и обиды. Это был фундамент для будущего дела. Мы договорились, что завтра же с утра найдем нотариуса, который согласится все это оформить.

Лидия Ивановна сказала, что у нее есть на примете один честный, старой закалки, который не побоится. Я уходила из пансионата с чувством огромного облегчения. У меня снова появилась надежда.

Прочная, осязаемая. Мы победим. Мы должны победить.

Но когда мы вышли на улицу, я поняла, что война уже началась. И Олег не терял времени даром.

Мой запорожец стоял на том же месте, где я его оставила. Но выглядел он иначе. Все четыре колеса были проколоты.

Не просто спущены, а именно проколоты чем-то острым, сбоку. И на лобовом стекле красной краской из баллончика было нацарапано одно слово «Сука». Я замерла, глядя на это.

Кровь отхлынула от моего лица. Это было послание. Прямое и недвусмысленное.

Он нашел меня. Он знал, где я была. Он следил за мной.

«Господи», – прошептала Алина, хватая меня за руку. Я стояла и смотрела на свою изуродованную машину. На эту надпись.

И во мне поднималась не паника. А холодная, тихая ярость. Он думал, что этим он меня напугает? Заставит отступить? Он ошибся.

Он меня не напугал. Он меня разозлил. Окончательно и бесповоротно.

«Ничего», – сказала я тихо, но твердо. «Колеса мы заменим. Надпись – сотрем».

А вот то, что он сделал, он уже не сотрет никогда. Я достала телефон и сфотографировала свою машину со всех сторон. Это было еще одно доказательство.

Доказательство его угроз, его методов. Война перешла в новую стадию. В стадию открытых боевых действий.

И я была к ней готова. Я стояла и смотрела на свою изуродованную машину. На эту уродливую красную надпись.

И чувствовала, как внутри меня что-то перегорает. Последние остатки страха, сомнений, колебаний. Все это сгорело дотла, оставив после себя только холодную, твердую, как сталь, решимость.

Он думал, что это меня остановит. Он добился обратного. Он развязал мне руки.

«Нам нужно вызвать полицию», – сказала Алина, ее голос дрожал. Нет, отрезала я. Не сейчас. Полиция – это его поле.

У него там все куплено, я уверена. Они приедут, составят протокол о мелком хулиганстве, и на этом все закончится. А для нас это будет потеря времени и сил.

Но что же делать? Мы не можем даже уехать отсюда. Можем. В багажнике есть запаска.

Одна. И насос. Поставим ее вместо одного колеса.

Остальные попробуем подкачать. А потом в ближайший шиномонтаж. Мы уедем отсюда.

Прямо сейчас. Я говорила это спокойно, почти механически. Внутри включился какой-то аварийный режим.

Никаких эмоций, только четкий план действий. Мы с Алиной, как два заговорщика, в сумерках принялись за работу. Я никогда в жизни не меняла колеса.

Но в интернете нашлось видео с инструкцией. Мы возились, наверное, час. Пачкали руки в грязи, ломали ногти.

Домкрат скрипел, гайки не подавались. Но мы справились. Поставили старую, лысую запаску.

Два колеса удалось немного подкачать, они спускали воздух медленно. Одно было пробито насмерть. Надпись на стекле я попыталась оттереть влажной салфеткой.

Краска только размазалась, превратившись в отвратительное розовое пятно. «Оставь», — сказала я. — Пусть будет. Как напоминание.

Мы кое-как доехали, громыхая и виляя, до круглосуточного шиномонтажа на выезде из города. Сонный рабочий в промасленной спецовке долго цокал языком, осматривая порезы. — Это вам ножичком поработали, — констатировал он.

— Профессионально. Ремонту не подлежит. Только менять.

У меня не было выбора. Я отдала ему несколько купюр из бабушкиного конверта. Это были первые серьезные траты.

И я чувствовала, как с каждой потраченной гривной тает моя хрупкая безопасность. Но я гнала эти мысли прочь. Сейчас нужно было действовать, а не жалеть.

Пока нам меняли резину, мы сидели с Алиной в машине. — Теперь к нотариусу? — спросила она. — Да.

Но не к тому, о котором говорила Лидия Ивановна. Олег знает, что я была у нее. Он мог и про нотариуса узнать.

Нам нужен кто-то совершенно посторонний. Нейтральный. Я снова открыла интернет.

Начала искать нотариальные конторы в соседнем районе, подальше от центра. Выбрала одну, с неприметным названием и без особых хвалебных отзывов. Просто рабочая контора.

На следующий день мы поехали туда вместе с Лидией Ивановной. Мы заехали за ней на такси, чтобы не светить мою машину. Она была бледная, но решительная…

В руках у нее была папка с документами. Нотариус, молодая, очень деловая женщина, выслушала нас без лишних эмоций.

Она внимательно изучила все документы, мое старое завещание, диктофонную запись, фотографию. Прочитала показания, которые Лидия Ивановна заранее написала от руки. Запись нужно будет отдать на фоноскопическую экспертизу, чтобы доказать ее подлинность и отсутствие монтажа, сказала она.

Показания мы сейчас заверим. Фотографию приобщим к делу. Но, она сделала паузу и посмотрела на меня.

Вы понимаете, что этого недостаточно для суда? Да, это серьезные косвенные улики. Но ваш брат будет все отрицать. Он скажет, что сиделка его оговаривает из мести.

Что запись – фальшивка. Что на фото он просто общается со знакомым адвокатом. Вам нужен прямой иск.

И очень хороший, зубастый адвокат. А это – время и огромные деньги. Я это знала.

Но услышать это от профессионала было как получить удар под дых. А есть другой путь? Спросила я. Она пожала плечами. Можно попробовать придать делу общественный резонанс.

Иногда это работает лучше любого суда. Когда история становится публичной, некоторым людям становится очень неуютно. Особенно тем, кто любит тишину.

Общественный резонанс. Я подумала о нашем городе. О сплетнях.

О том, как от меня все отвернулись. Какой резонанс я могу создать? Меня же и так считают сумасшедшей. Мы вышли от нотариуса с заверенными бумагами, но с тяжелым сердцем.

Я отвезла Лидию Ивановну обратно в пансионат. Она на прощание обняла меня. Не сдавайся, деточка, ты на правильном пути.

Но я чувствовала, что мы снова зашли в тупик. Суд – долго и дорого. Полиция – бесполезно.

Что дальше? Вечером я сидела в своей комнате и тупо смотрела в экран ноутбука, который одолжила мне Алина. Она пыталась меня подбодрить, заваривала чай, говорила, что мы что-нибудь придумаем. Но я видела, что и она на пределе.

Ее мечта о жизни в Одессе обернулась кошмаром, и она застряла здесь со мной, в этой безнадежной истории. И тут мне в голову пришла мысль: журналист. Та самая идея, которую подкинула нотариус.

Но не из официальных газет, которые все куплены. А независимый. Тот, кто не боится копать под влиятельных людей.

Я начала искать. Расследование, коррупция, наш город. Я перерыла десятки сайтов, форумов, блогов.

И наткнулась на один. Он назывался просто «Тихая правда». Автор писал под псевдонимом Хроникер.

Это был не очень популярный блог, но статьи в нем были очень острыми, с фактами, с документами. Он писал о махинациях с землей, о незаконном строительстве, о кумовстве в местной администрации. И в нескольких статьях я увидела знакомые фамилии.

Люди из окружения Олега. И даже фамилию той самой женщины-адвоката с фотографии. Я поняла, это мой шанс.

Я нашла на сайте адрес электронной почты. И написала письмо. Длинное, подробное.

Такое же, как мой рассказ Лидии Ивановне. Я прикрепила к нему сканы всех документов, фотографию, копию договора аренды Алины. Я не особо надеялась на ответ.

Но это была последняя соломинка. Ответ пришел на следующее утро. Он был очень коротким.

Интересная история. Готов встретиться. Сегодня, в 15 часов ровно, в Центральном парке, у фонтана.

Буду в серой куртке, с газетой в руках. У меня заколотилось сердце. Он ответил.

Он заинтересовался. Я поехала в парк одна. Алину я попросила остаться дома.

На всякий случай. Парк был почти пуст. Осень, будний день.

У фонтана, который уже не работал, на скамейке сидел мужчина. Средних лет, ничем не примечательный.

В серой куртке. В руках газета. Я подошла и села рядом.

Хроникер? Спросила я тихо. Он не повернул головы. Он самый.

Голос был спокойный, немного усталый. Я принесла оригиналы, сказала я, открывая сумку. Не надо.

Я вам верю. Пока что, он наконец посмотрел на меня. Взгляд был очень цепкий, внимательный.

История, которую вы описали, похожа на правду. Она укладывается в общую картину. Ваш брат, Олег Григоренко, и его подручная, адвокат Шевченко, я за ними давно наблюдаю.

Они много дел наворотили в этом городе. Но до сих пор им все сходило с рук. Ваша история.

Она может стать той самой ниточкой, потянув за которую можно размотать весь клубок. Вы мне поможете? Я попробую. Но я должен вас предупредить.

Как только я опубликую материал, они начнут действовать. И действовать грязно. Они попытаются дискредитировать вас.

Выставить сумасшедшей алчной интриганкой, которая сводит счеты с успешным братом. Они будут давить на всех, кто с вами связан. Вы к этому готовы? Я готова, сказала я твердо.

Он кивнул. Хорошо. Мне нужно несколько дней, чтобы проверить факты, собрать дополнительную информацию.

Как только статья выйдет, я вам сообщу. Он встал и пошел прочь, не оглядываясь. А я осталась сидеть на скамейке, чувствуя одновременно и страх, и надежду.

Я запустила механизм. И остановить его уже было нельзя. Следующие несколько дней были пыткой.

Я каждую минуту проверяла почту, обновляла страницу блога. Ничего. Я начала думать, что он передумал.

Испугался. Что меня снова обманули. Алина, как могла, поддерживала меня, но я видела, что и ее терпение на исходе.

А потом, на четвертый день, это случилось. Я открыла блог и увидела заголовок «Завещание с того света». Как одесская недвижимость стала яблоком раздора, и кто за этим стоит.

Статья была огромной. Хроникер проделал колоссальную работу. Он не просто пересказал мою историю.

Он нашел другие случаи, в которых фигурировали Олег и Шевченко. Похожие схемы с отъемом имущества у стариков. Он говорил с людьми, которые пострадали от их действий, но боялись говорить открыто.

Он связал все это в одну цепь. Моя история была центральной, самой яркой. Он выложил скан первого завещания, договора Алины, даже ту самую фотографию.

Имена он изменил, но все, кто был в теме, прекрасно поняли, о ком идет речь. Статья была написана жестко, без эмоций, но каждое слово било наотмашь. Я читала, и у меня перехватывало дыхание.

Это было мощно. Это была бомба. И она взорвалась.

В первые же часы после публикации под статьей появились сотни комментариев. Люди были в шоке. Они узнавали героев, делились своими историями.

Ссылку на статью начали пересылать друг другу в мессенджерах, постить в городских пабликах. История начала жить своей жизнью. А потом начался ад.

Мой личный ад. Первым взорвался мой телефон. Звонки посыпались один за другим.

Незнакомые номера. Я брала трубку и слышала либо молчание, либо угрозы. Мразь, решила опорочить честного человека.

Гореть тебе в аду, клеветница. Мы знаем, где ты живешь. Оглядывайся.

Я перестала отвечать на незнакомые номера. Но они продолжали звонить. Телефон разрывался.

Вечером в дверь моей комнаты постучала хозяйка, Елена Григорьевна. Лицо у нее было перекошено от злости. «Собирай свои манатки, и чтобы через час духу твоего здесь не было!» Закричала она, не входя.

Мне уже десять раз позвонили. Угрожали, что дом сожгут, если я тебя не выгоню. Нашла, где свои интриги плести.

Позорище. Спорить было бесполезно. Я молча собрала свою сумку.

Алина помогла мне. Она была напугана, но держалась. «Куда мы пойдем?» спросила она.

«Не знаю», честно ответила я. «Куда-нибудь». Мы вышли на улицу. Снова.

Бездомные, никому не нужные. Я чувствовала себя прокаженной. Я позвонила Оле, своей старой подруге.

Она долго не брала трубку. Потом все-таки ответила. «Вера, привет!» Я, я сейчас не могу говорить, голос у нее был испуганный.

«Оля, мне нужна помощь. Меня выгнали из квартиры. Мне негде переночевать….

Всего на одну ночь». На том конце провода повисло молчание. «Вера, прости.

Я не могу. У меня дети. А тут такое, мой муж, он сказал, чтобы я с тобой не общалась.

Прости». И она повесила трубку. Я позвонила Наташе.

Результат тот же. «Верочка, извини, мама болеет, у нас сейчас никак». Даже те, кого я считала друзьями, отвернулись от меня.

Они боялись. Олег и его команда делали свою работу. Они изолировали меня.

Создавали вокруг меня вакуум. Мы с Алиной снова сняли номер в той же придорожной гостинице. Это было единственное место, где не задавали лишних вопросов.

Я сидела на кровати и тупо смотрела в стену. Я чувствовала, как тону. И тут мой телефон снова завибрировал.

Это было сообщение. От сына. От Димы.

Сердце замерло. Он-то откуда узнал? Я открыла сообщение. «Мам, привет.

Мне тут ссылку прислали на какую-то статью, про тебя и дядю Олега. Это что, правда? Что происходит? Ты в порядке?» Я почувствовала прилив тепла. Он беспокоится.

Он на моей стороне. Я начала набирать ответ. Рассказывать ему все.

Но тут пришло еще одно сообщение от него. «Мам, мне сейчас дядя Олег звонил. Он все объяснил.

Сказал, что ты, что у тебя после смерти бабушки нервный срыв. Что ты все неправильно помнишь. Что ты попала под влияние каких-то аферистов.

Мам, может тебе стоит отдохнуть? Полечиться? Я волнуюсь за тебя». Я смотрела на эти слова, и у меня темнело в глазах. Он добрался и до него.

До моего сына. Он настроил его против меня. Назвал меня сумасшедшей.

И в этот момент я сломалась. Я уронила телефон. Обхватила голову руками.

И завыла. Громко, страшно, как раненый зверь. Я больше не могла это выносить.

Изоляция, предательство, ложь. Он побеждал. Он действительно меня уничтожал.

Медленно, методично, отрезая от меня по кусочку весь мир. Я не помню, как долго я выла в том гостиничном номере. Наверное, долго.

Алина сидела рядом, гладила меня по спине, и что-то говорила, но я не слышала слов. Я слышала только сообщение от Димы, которое эхом отдавалось у меня в голове. «Мам, может тебе стоит полечиться?» Он поверил ему.

Мой собственный сын поверил ему, а не мне. Это был последний удар. Тот, что сломал мне хребет.

Я перестала плакать так же внезапно, как и начала. Просто замолчала. Внутри все выгорело.

Не осталось ни злости, ни обиды, ни желания бороться. Только пустота. Огромная, серая, вязкая пустота.

Я лежала на кровати, смотрела в потолок, и ничего не хотела. Совсем ничего. «Вера, нам нужно что-то делать», – тихо сказала Алина.

«Я ничего не буду делать», – ответила я ровным, безжизненным голосом. Он победил. Пусть забирает все.

Мне уже все равно. Следующие несколько дней прошли как в тумане. Я почти не вставала с кровати.

Не ела, не пила. Просто лежала. Алина пыталась меня растормошить.

Приносила еду, заставляла выпить хотя бы чаю. Рассказывала какие-то новости, говорила, что статья в блоге продолжает набирать обороты, что там уже целое расследование началось в комментариях. Мне было все равно.

Я отключилась от мира. Алина была в отчаянии. Она не знала, что со мной делать.

Она звонила каким-то своим друзьям, советовалась. А потом, в один из дней, она подошла ко мне и сказала твердо: «Так, все, хватит. Мы уезжаем отсюда».

«Куда?» – безразлично спросила я. «В село. К моей бабушке. Это недалеко отсюда, километров семьдесят.

Там тихо, спокойно. Свежий воздух. Тебе нужно прийти в себя.

А здесь, здесь нас скоро найдут. И это плохо кончится». Я не спорила.

Мне было все равно. Мы снова сели в мою многострадальную машину. Я даже не смотрела на размазанную надпись на стекле.

Ехала Алина. Я сидела рядом, как кукла, и смотрела в окно на мелькающие пейзажи. Село, куда мы приехали, было маленьким, затерянным в лесах.

Несколько десятков домов, магазинчик, почта. И тишина. Настоящая глубокая тишина, которую нарушал только лай собак и скрип колодезного журавля.

Бабушка Алины, баба Зина, оказалась энергичной, громкоголосой женщиной, которая встретила нас так, как будто мы были ее родными. Она не задавала лишних вопросов. Просто посмотрела на меня своими проницательными глазами, вздохнула и сказала, ну проходи, бедолага.

Отмоешься, поешь, поспишь. А там видно будет. Она выделила нам комнату в своем старом, но очень крепком доме.

И я действительно уснула. Впервые за много дней я спала долго, почти сутки. Без снов, без кошмаров.

Просто провалилась в темноту. Когда я проснулась, я почувствовала себя не то чтобы лучше, но как-то иначе. Пустота внутри никуда не делась, но она перестала быть такой вязкой и удушающей.

Я встала, вышла во двор. В воздухе пахло дымом из печной трубы и мокрой землей. Было холодно, но свежо.

Так прошла неделя. Я жила как в анабиозе. Помогала бабе Зине по хозяйству, колола дрова, носила воду, кормила кур.

Эти простые, механические действия помогали не думать. Алина постоянно сидела в интернете, что-то читала, с кем-то переписывалась. Иногда она пыталась мне рассказать, что там происходит в городе, что в блоге Хроникера появились новые подробности, что делом заинтересовались какие-то правозащитники.

Я слушала в полуха и кивала. Мне казалось, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим, в другой жизни. Я думала, что так будет всегда.

Что я останусь в этом селе, в этой тишине, и потихоньку растворюсь, исчезну. Но я ошибалась. От себя не убежишь.

И от своей войны тоже. В субботу баба Зина сказала, сегодня банный день. Пойдемте, девки, косточки попарим.

Баня у нас общественная, на краю села. Там все наши собираются. Посплетничаем.

Мне идти не хотелось. Видеть людей, отвечать на вопросы. Но отказать было неудобно.

Сельская баня, это был целый мир. Маленькое бревенчатое здание. В предбаннике, где все раздевались, стояли длинные лавки.

Было шумно, пахло березовыми вениками, мылом и какими-то травами. Женщины всех возрастов, завернутые в простыни и полотенца, громко разговаривали, смеялись. Я чувствовала себя здесь чужой.

Белой вороной. Я старалась быть незаметной, села в самый дальний угол, отвернулась к стене. Алина и баба Зина ушли в парилку, а я осталась сидеть в предбаннике, не решаясь войти.

И тут, сквозь шум и смех, я услышала свое имя. Вернее, не имя. А прозвище.

А эта-то наследница, говорят, совсем умом тронулась, сказал громкий, развязный женский голос. Я замерла, прислушиваясь. Какая наследница? Спросил другой, более тихий голос.

Да Григоренко эта. Вера. Которой бабка ее только ржавую машину оставила.

А все остальное – брату. Он-то мужик видный, деловой. А она, так, ни то ни се.

Вот видно, от обиды, и поехала крыша. Носится по городу, какие-то бумажки всем сует, кричит, что ее обокрали. Я сидела, вцепившись в деревянную лавку…

Они говорили обо мне. Даже здесь, в этом глухом селе, в 70 километрах от города, меня настигла моя слава. Да ладно? Ахнул второй голос.

А я и не знала. Она же вроде тихая такая была. В тихом омуте черти водятся, хмыкнула первая.

Брат-то ее, говорят, жалеет. Даже лечить ее хотел, в хорошую клинику определить. А она упирается.

Начиталась в интернете всякой ерунды, теперь думает, что она Жанна Д’Арк. Воюет с ветряными мельницами. В предбаннике стало как-то тише. Все прислушивались к этому разговору. Я чувствовала на себе их взгляды.

Любопытные, жалеющие, презрительные. Да уж, поддакнул второй голос. Не повезло бабе.

Хотя, с другой стороны, брат у нее какой. Может, и правильно старуха сделала, что все ему оставила. Он-то преумножит.

А она бы все по ветру пустила. И тут первая женщина, та, что с громким голосом, сказала фразу, от которой у меня кровь застыла в жилах. Она сказала это со смешком, как удачную шутку, да она еще спасибо должна сказать, что брат ее тоже в багажнике не оставил, вместе с этим ржавым корытом.

И все засмеялись. Громко, дружно. И в этот момент во мне что-то щелкнуло.

Что-то взорвалось. Та серая, вязкая пустота, в которой я жила последнюю неделю, исчезла. На ее место пришла ярость.

Белая, раскаленная, как угли в печи. Я медленно встала. Развернулась.

И пошла к ним. Они сидели на лавке, прямо напротив входа в парилку. Две женщины средних лет, с красными, распаренными лицами.

Одна, та, что говорила громче всех, была женой местного фермера, человека небедного, и, как я потом узнала, имевшего какие-то дела с Олегом. Вторая, продавщица из местного магазина. Увидев меня, они осеклись.

Улыбки сползли с их лиц. В бане повисла тишина. Такая густая, что казалось, ее можно резать ножом.

Слышно было только, как в печке трещат дрова. Я подошла к ним вплотную. Я смотрела прямо в глаза той, что пошутила про багажник.

Она съежилась, отвела взгляд. Я не кричала. Я говорила очень тихо, но мой голос, казалось, заполнил все пространство.

А вы спросите у него, что еще он оставил в этом багажнике. Я помолчала, давая словам впитаться в эту звенящую тишину. Спросите у него про бархатную коробку.

Про письмо. И про диктофонную запись, где моя бабушка перед смертью рассказывает, как он заставлял ее подписывать бумаги. Когда она уже не могла ложку в руках удержать.

Я смотрела, как меняются их лица. Удивление. Недоумение.

Страх. Спросите его, почему он так боится этой старой, ржавой машины, что присылает своих людей резать ей колеса по ночам. И почему он так борется за квартиру, которую все равно придется отдать.

Я обвела взглядом всех, кто был в предбаннике. Все эти женщины, которые минуту назад смеялись надо мной, теперь смотрели на меня с широко открытыми глазами. Я больше не была для них жалкой, сумасшедшей наследницей.

Я была кем-то другим. Кем-то, кого стоит бояться. Я повернулась и пошла к выходу.

Не оглядываясь. Я уже накинула на себя полотенце, когда из парилки выбежала Алина, а за ней баба Зина. Они, видимо, услышали тишину и поняли, что что-то не так.

Вера, что случилось? Спросила Алина. Я не ответила. Я просто оделась, вышла из бани на морозный воздух и пошла по темной сельской улице.

Я не знала, куда я иду. Я просто шла. И впервые за долгое время я чувствовала себя живой.

Ярость, которая вскипела во мне, не разрушила меня. Она меня исцелила. Она сожгла всю ту боль и унижение, которые накопились во мне.

Я поняла, что они не смогут меня уничтожить. Они могут лишить меня дома, денег, друзей, даже сына. Но они не могут отнять у меня правду.

И они не могут отнять у меня мой голос. Я больше не буду прятаться. Я не буду молчать.

Я буду говорить. Громко. Везде.

Каждому. Я расскажу свою историю всем, кто захочет и не захочет ее слушать.

Я превращу их шепот в свой крик. В тот вечер в сельской бане я перестала быть жертвой. Я стала оружием.

И я была готова выстрелить. Когда я вышла из той бани, я поняла, что пути назад нет. Я не просто шла по темной сельской улице, я шла на войну.

И на этот раз я не собиралась обороняться. Я собиралась нападать. Алина и баба Зина догнали меня у самого дома.

Алина смотрела на меня с испугом, баба Зина с каким-то новым, нечитаемым выражением. «Ты что наделала-то, Вера?» спросила баба Зина, когда мы вошли в дом. Теперь все село только об этом и будет говорить.

А жена фермера, Надька, она же язык за зубами держать не умеет. Завтра же твоему брату все доложат. «И пусть», — ответила я спокойно.

Я сняла куртку и села за стол. «Пусть докладывает. Пусть все знают».

Я больше не буду молчать. В тот вечер я приняла решение. Хватит прятаться.

Хватит бояться судов, адвокатов и общественного мнения. Я пойду до конца. Официально.

На следующий день мы с Алиной вернулись в город. Я больше не пряталась в дешевых гостиницах. Я сняла маленькую, но чистую однокомнатную квартиру на месяц.

Снова на окраине, но на этот раз это был мой выбор, а не бегство. Я заплатила из бабушкиных денег, и на этот раз не чувствовала страха. Я чувствовала, что инвестирую в свою победу.

Первым делом я позвонила Хроникеру, тому журналисту. «Я готова идти в суд», сказала я ему без предисловий. «Мне нужен адвокат.

Настоящий. Не тот, кто испугается и продастся. Вы можете кого-то посоветовать?» Он молчал несколько секунд.

«Я не даю рекомендаций», ответил он. «Но есть один человек. Он старой закалки.

Не очень любит публичность, но очень не любит несправедливость. Его зовут Борис Григорьевич Левчук. Найти его непросто, у него нет сайта и рекламы.

Но если скажете, что от меня, он, возможно, вас примет». Он дал мне адрес. Это была неприметная дверь в старом доме в центре города, без вывески…

Я пошла туда одна. Борис Григорьевич оказался пожилым, очень полным мужчиной с усталыми, но невероятно умными глазами. Он сидел в маленьком кабинете, заваленном книгами и папками.

Он выслушал меня молча, не перебивая, только иногда кивая. Я выложила перед ним все. Заверенную копию старого завещания, нотариально заверенные показания Лидии Ивановны, фотографию, диктофон, договор аренды Алины, фотографии испорченной машины.

Когда я закончила, он долго сидел, барабаня пальцами по столу. «Дело сложное», — сказал он наконец. «Очень грязное.

И противники у вас серьезные. Шевченко — это акула. Она многих съела.

И доказать в суде подделку подписи и моральное давление на вашу бабушку будет почти невозможно. Они все обставили грамотно». Мое сердце упало.

Неужели и он скажет, что все безнадежно? Но, продолжил он, и его глаза блеснули. У них есть слабое место. Жадность.

И самоуверенность. Они думали, что вы — никто. Что вас можно раздавить и не заметить.

И они наделали ошибок. Он взял в руки договор аренды Алины. Вот это — их главная ошибка.

Мошенничество в чистом виде. Получение денег за актив, право на который оспаривается. Это уже не просто гражданское дело.

Это уголовщина. И мы будем бить именно сюда. Он встал и прошелся по кабинету.

«Мы подадим два иска. Первый — гражданский, о признании второго завещания недействительным и восстановлении ваших прав на наследство. Мы приложим все ваши доказательства.

Скорее всего, в первой инстанции мы его проиграем. Но это неважно. Наша цель — не выиграть сразу, а запустить процесс.

Заставить их нервничать, дергаться. А второй иск? А второй — заявление в прокуратуру по факту мошенничества. С договором Алины, с ее показаниями, с выписками о переводе денег.

И вот это им уже не понравится. Потому что здесь речь пойдет не о деньгах, а о свободе. И Шевченко, при всей ее влиятельности, очень не любит светиться в уголовных делах.

Она начнет давить на вашего брата, чтобы он решил вопрос. А ваш брат, судя по вашему рассказу, человек импульсивный и не очень умный. Он начнет делать еще больше ошибок».

Я слушала его, и у меня впервые за все это время появилось ощущение, что я не одна, что рядом со мной профессионал, который знает, что делает. Я берусь за ваше дело, сказал Борис Григорьевич. Но это будет долго.

И тяжело. Будьте готовы к грязи. Они будут выворачивать наизнанку всю вашу жизнь.

Искать компромат. Давить на свидетелей. Я готова, ответила я. И началась долгая, изматывающая судебная тяжба.

Все было именно так, как предсказывал Левчук. Наш гражданский иск сначала даже не хотели принимать. Потом приняли, но заседания постоянно переносили.

Адвокаты со стороны Олега заваливали суд бессмысленными ходатайствами, затягивая процесс. Олег и Шевченко действительно начали кампанию по моей дискредитации. В желтой прессе появились статейки о том, что я – психически неуравновешенная особа, которая преследует своего успешного брата.

Что я связана с криминальными элементами, которые хотят отнять у него бизнес. Они даже нашли каких-то моих бывших коллег, которые за деньги рассказали, что я всегда была странной и конфликтной. Они давили на Алину.

Ей звонили, угрожали. Предлагали деньги, чтобы она отказалась от своих показаний. Но она держалась.

Она оказалась на удивление стойкой. «Я пойду до конца», сказала она мне. Они пытались давить на Лидию Ивановну.

К ней в пансионат приходили какие-то люди. Представлялись социальной службой, пытались ее запугать. Но тут вмешался Левчук.

Один его звонок куда следует, и визиты прекратились. Тяжелее всего было с Димой. Олег продолжал обрабатывать его.

Рассказывал, что я сошла с ума, что меня используют. Присылал ему деньги, оплачивал учебу. И Дима, он был растерян.

Он звонил мне, спрашивал, зачем я все это делаю, зачем позорю семью. «Мам, дядя Олег говорит, что если ты не прекратишь, он будет вынужден подать на тебя в суд за клевету. И тебя могут посадить».

«Дима», отвечала я ему спокойно. «Просто подожди. Скоро ты все поймешь».

Это были самые тяжелые разговоры в моей жизни. Но я верила, что правда в итоге победит. Прошло несколько месяцев.

Наступила зима. Я жила на бабушкины деньги, которые таяли с каждым днем. Левчук работал почти бесплатно, за идею, но судебные издержки, экспертизы, все это стоило денег.

Я начала искать подработку. Бралась за любую работу, рисовала какие-то макеты для мелких фирм, верстала буклеты. Это были копейки, но они не давали мне сидеть сложа руки.

А потом лед тронулся. Заявление в прокуратуру, которое мы подали, дало свои плоды. Олега вызвали на допрос.

Сначала одного, потом вместе с Шевченко. Левчук через свои каналы узнал, что разговор там был жесткий. Им ясно дали понять, что дело пахнет керосином, и если они не урегулируют вопрос с потерпевшей, то есть со мной, дело может дойти до реального обвинения.

И Олег запаниковал. Он сделал то, чего от него ждал Левчук. Он попытался решить вопрос.

Он позвонил мне. Впервые за все это время. «Чего ты хочешь?» – спросил он без предисловий.

Голос у него был злой, но в нем слышались панические нотки. «Я хочу то, что принадлежит мне». «Хорошо», – процедил он.

«Сколько?» – «Назови сумму. Я заплачу тебе, и ты заберешь все свои заявления. И исчезнешь из моей жизни навсегда».

Он предлагал мне деньги. Откуп. Он думал, что все дело в деньгах…

«Мне не нужны твои деньги, Олег», – ответила я. «Мне нужно то, что оставила мне бабушка. Квартира. И бизнес.

И ее доброе имя, которое ты втоптал в грязь». «Ты сумасшедшая!» Заорал он. «Я никогда на это не пойду!» И бросил трубку.

Но через неделю он позвонил снова. На этот раз говорил уже не он, а его адвокат. Не Шевченко, а другой.

Он предложил мировое соглашение. Они готовы были выплатить мне стоимость половины квартиры. Я отказалась.

Еще через неделю они предложили всю стоимость квартиры. Я снова отказалась. Они не понимали.

Дело было уже не в квартире. Не в бизнесе. Дело было в справедливости.

В том, чтобы доказать, что нельзя просто так взять и растоптать человека. И тогда они сломались. Левчук позвонил мне и сказал, «Они готовы подписать мировое соглашение на ваших условиях.

Полный отказ от наследства в вашу пользу. В обмен на то, что вы забираете все иски и заявления, и подписываете бумагу о неразглашении».

Я приехала в суд. В тихий, пустой коридор. Олег стоял у окна, отвернувшись.

Он даже не посмотрел на меня. Он выглядел ужасно. Похудевший, осунувшийся.

От его былой самоуверенной наглости не осталось и следа. Шевченко с ним не было. Она его бросила, как только запахло жареным.

Он остался один. Мы молча вошли в зал. Судья зачитал условия мирового соглашения.

Я подписала бумаги. Он тоже. Его рука дрожала.

Когда все было кончено, я вышла из здания суда. На улице шел снег. Я вдохнула морозный воздух и почувствовала, как с моих плеч упала огромная, неподъемная гора.

Все было кончено. Я победила. Через несколько недель я получила официальные документы.

Выписку из реестра, где в графе «собственник» стояла моя фамилия. Документы на бизнес. Все было моим.

Я не чувствовала радости. Не чувствовала торжества. Только огромную, всепоглощающую усталость.

И тишину. Первое, что я сделала, позвонила Диме. Дима, все закончилось.

Я выиграла. На том конце провода было молчание. Потом он тихо сказал, «Мам, прости меня.

Я был таким дураком». «Все в порядке, сынок», ответила я. Все в порядке. Потом я поехала в Одессу.

Уже не на старом запорожце, а на поезде, в удобном купе. Алина поехала со мной. Она помогла мне принять дела в сувенирных киосках, наладить работу.

Я вошла в ту квартиру. В ней все еще стояла безликая белая мебель Олега. Я наняла рабочих, и они вынесли все.

До последней вазочки. Я продала все это на сайте объявлений за бесценок. Потом я сделала ремонт.

Не шикарный, а простой, уютный. Повесила на стены бабушкины фотографии. Поставила ее любимое кресло, которое чудом сохранилось в гараже.

Квартира снова стала живой. Она снова стала домом. Я не стала там жить.

Я сдала ее. Но не так, как Олег. Я нашла хорошую семью с детьми, заключила с ними официальный договор.

Деньги от аренды и от бизнеса позволили мне, наконец, вздохнуть свободно. Купить себе небольшую, но собственную квартиру в своем городе. Помогать Диме.

И Лидии Ивановне. Саша, он пытался вернуться. Когда слухи о моей победе дошли до него, он прислал мне сообщение.

Вера, я все понял. Я был неправ. Давай начнем все сначала.

Я даже не ответила. Просто заблокировала его номер. Некоторые двери нужно закрывать навсегда.

И вот, спустя почти год после всех этих событий, я снова приехала в Одессу. На своем старом запорожце. Я отремонтировала его.

Перекрасила. Теперь он был не ржавым, а блестящим, синим, как в молодости. Я поехала не в квартиру.

Я поехала на смотровую площадку, высоко в горах, откуда открывался вид на море. Я вышла из машины. Ветер трепал мне волосы.

Я подошла к багажнику. И открыла его. Он был пустой.

Там больше не было ни бархатной коробки, ни денег, ни старых документов. Там не было ничего, кроме гладкого, чистого металла. Бабушка оставила мне не деньги и не недвижимость.

Она оставила мне путь, который я должна была пройти. Путь от унижения и отчаяния к силе и самоуважению. Она заставила меня бороться.

За себя. За правду. За свою жизнь.

И я справилась. Я закрыла багажник. Посмотрела на свое отражение в зеркале заднего вида.

На меня смотрела женщина. Спокойная. Уверенная.

Женщина, которую наконец-то увидели. И самое главное, женщина, которая наконец-то увидела саму себя. Я села в машину, завела мотор и поехала вниз, к морю.

К своей новой жизни. Вот такая история, мои дорогие. История о том, что никогда нельзя сдаваться.

Даже когда кажется, что весь мир против тебя. Правда, она, знаете, как вода. Всегда найдет себе дорогу.

Иногда для этого нужно просто набраться смелости и открыть старый, ржавый багажник. Спасибо, что дослушали мою исповедь до конца. Если она вас тронула, если вы нашли в ней что-то для себя, поставьте, пожалуйста, лайк этому видео, подпишитесь на канал.

Здесь вы найдете еще много таких же откровенных, жизненных историй. И, конечно, пишите в комментариях, что вы думаете. Мне очень важно знать ваше мнение.

Берегите себя, своих близких, и всегда, слышите, всегда верьте в себя. Всего вам самого доброго. Я поняла, что они не смогут меня уничтожить.

Они могут лишить меня дома, денег, друзей, даже сына. Но они не могут отнять у меня правду. И они не могут отнять у меня мой голос.

Я больше не буду прятаться. Я не буду молчать. Я буду говорить.

Громко. Везде. Каждому.

Я расскажу свою историю всем, кто захочет и не захочет ее слушать. Я превращу их шепот в свой крик. В тот вечер в сельской бане я перестала быть жертвой, я стала оружием, и я была готова выстрелить.