Колеса телеги стучали по корням, впиваясь в подотливую лесную землю. Каждый толчок отдавался в теле Ефима тупой, ноющей болью, которая, казалось, исходила не от парализованных членов, а из самого сердца.
Он лежал на старом пахнущем прелью сене и смотрел вверх на проплывающие сквозь кроны сосен клочья облаков. Воздух был густым, напоенным ароматами хвои, влажного мха и чего-то еще, тревожного и дикого. Марфа шла впереди, с горби в спину, ее сильные мозолистые руки крепко держали оглобли.
Она не оборачивалась, не произносила ни слова, и это молчание было страшнее любой ругани. Ефим помнил ее другой, помнил, как много лет назад ее смех звенел по этому самому лесу, когда они еще молодые собирали грибы. Помнил тепло ее ладони в своей, когда он, тогда еще крепкий и могучий плотник, вел ее показывать выстроенный им сруб.
Куда все ушло, инсульт разделил его жизнь на до и после. До — это запах стружки в мастерской, азартный лай собаки в предрассветной дымке, уважительный гул голосов на деревенском сходе. После — это унизительная беспомощность, запах мочи и пролежней, и глаза жены, полные глухой, застарелой ненависти.
Он пытался что-то сказать, издать хоть какой-то звук, чтобы спросить, куда они едут, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Марфа вздрогнула, будто от удара, и остановилась. Телега замерла в глубокой тени раскидистого старого дуба, чьи ветви, словно костлявые руки, тянулись к небу.
Женщина обошла телегу и заглянула мужу в лицо. В ее глазах не было ни жалости, ни сомнения, только выжженная пустыня усталости и злобы. Она ухватилась за край телеги и с силой опрокинула ее.
Ефим грузно вывалился на землю, ударившись плечом о выступающий корень. Боль пронзила тело, но он даже не мог вскрикнуть. Он лежал на боку, как брошенный мешок, и смотрел на нее снизу вверх.
Марфа отряхнула руки, поправила платок, и, не глядя на него, произнесла слова, холодные и острые, как осколки льда. — Здесь тебе и помирать. — Старый хрыч, мне надоело за тобой убирать.
Она развернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь. Ее силуэт быстро растворился в зеленом сумраке леса. Ефим остался один.
Он слышал удаляющийся скрип телеги, потом щебет какой-то птицы, а затем наступила оглушительная тишина, нарушаемая лишь гулом крови, в ушах и отчаянным беззвучным криком его души. Он смотрел ей вслед, в пустоту, куда она ушла, и в его ясных, еще живых глазах застыли два вопроса. — За что? И почему? Но ответа не было.
Только лес, равнодушный и вечный, готовился принять его в свои холодные объятия. Прежде чем мы продолжим, дайте знать, из какого вы города. Нам интересно знать, откуда смотрят наши видео.
Не забудьте подписаться на канал и оставить свою оценку. Это дает нам мотивацию делать новые и интересные видео. Ну а мы начинаем.
Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо в багровые и золотые тона. Тени деревьев вытягивались, сливаясь в сплошную темную массу. Для Ефима время остановилось.
Он лежал под дубом, и каждая минута растягивалась в вечность, наполненную болью и осознанием неотвратимого конца. Воспоминания нахлынули мутным потоком, непрошенные и яркие. Вот он, молодой и сильный, валит сосну одним лишь топором, и стружки летят, пахнут смолой и жизнью.
Вот он несет на плечах подстреленного кабана, а вся деревня выходит смотреть, и Григорий, тогда еще мальчишка, смотрит на него с восторгом. А вот он держит на руках новорожденную дочку, единственную, которую у них с Марфой забрала хворь еще в младенчестве. Может, тогда в Марфе что-то и надломилось? Он никогда не винил ее, принимая горе как часть жизни, как суровую зиму, которую нужно просто пережить.
Он работал за двоих, строил, охотился, пытался заполнить пустоту в доме своим трудом, своей силой. А она молча костенела душой, и ее любовь, словно мелкий ручей в засуху, иссякла, оставив лишь потрескавшуюся землю горечи. Когда его разбил удар, он надеялся, что общая беда их сблизит.
Как же он ошибался? Болезнь стала для нее последней каплей. Он превратился из опоры в обузу, в живое напоминание о всех ее несбывшихся надеждах и тяжелой доле. Сначала она ухаживала молча, сцепив зубы, потом начала ворчать, а последние месяцы превратились в ад.
— Когда ты уже отмучаешься? — бросала она ему вместе с миской остывшей каши. — Глазеешь, идол, только и можешь, что глазами лупать. Он все слышал, все понимал и терпел.
Он не мог понять лишь одного, как можно было вывести и бросить умирать того, с кем делил хлеб и постель полвека. Смерть его не страшила. Он, как охотник, знал ее в лицо, знал, что она — естественный итог…
Страшила такая смерть — в одиночестве, в унижении, преданной самым близким человекам. С наступлением сумерек лес ожил, зашуршали в кустах какие-то мелкие зверьки, ухнул где-то вдалеке фелин. Ефим знал эти звуки, но теперь они не успокаивали, а несли угрозу.
Он чувствовал, как холод пробирается под ветхую рубаху, сковывая и без того непослушное тело. Он закрыл глаза, готовясь к тому, что скоро придут они — волки. Он чуял их, лес был их домом, а он — легкой беззащитной добычей.
Вдалеке послышался протяжный, тоскливый вой. Один голос, потом другой. Стая, они уже почуяли его запах, запах слабости и скорой смерти.
Ефим не открывал глаз, он просто ждал. Пусть так. Это будет быстрее, чем умереть от холода, лучше острые зубы, чем медленное угасание в грязи и беспомощности.
Ночь опустилась на лес, окончательно плотным чернильным покрывалом. Холод стал пронизывающим, он пробирался до самых костей, заставляя тело мелко, неконтролируемо дрожать. Ефим лежал, вслушиваясь в темноту.
Вой, что он слышал ранее, затих, сменившись тревожной тишиной. Он знал, что это значит. Они близко.
Стая идет по его следу, бесшумно, как тени. Он приготовился. Мысленно попрощался с солнцем, с небом, с запахом родного дома, который он уже никогда не почувствует.
Вдруг в кустах неподалеку хрустнула ветка. Звук был тяжелым, основательным. Ни мышь, ни лисица, крупный зверь.
Ефим затаил дыхание. Сердце, единственная мышца, которая еще подчинялась ему в полной мере, заколотилась в груди, как пойманная птица. Из темноты показались два фосфорисцирующих огонька.
Глаза. Они смотрели на него пристально, изучающи. Затем из мрака медленно выступила могучая фигура.
Это был волк. Огромный, матерый, с широкой грудью и мощными лапами. Лунный свет, пробивавшийся сквозь листву, серебрил его густую шерсть, особенно на загривке и боках.
Седой. Волк-одиночка. Ефим знал таких.
Старые, опытные вожаки, изгнанные из стаи более молодыми и сильными соперниками. Или те, кто сам ушел, не желая подчиняться новым законам. Они были самыми опасными.
Умные, безжалостные, выживающие в одиночку. Старик замер, глядя в глаза зверя. Он не увидел в них той голодной ярости, которую ожидал…
В этом взгляде было что-то иное. Мудрое, усталое и понимающее. Волк, медленно, не делая резких движений, обошел его по кругу.
Он втягивал носом воздух, изучая запахи. Запах старости, болезни, отчаяния. Но еще и тот застарелый запах леса, дыма, пороха, который впитался в одежду Ефима за долгие годы охоты.
Ефим не шевелился. Он знал главное правило общения с диким зверем — не показывать страха. Хотя какой страх мог быть у человека, который уже смирился со смертью? Он просто смотрел.
Человек и волк. Два старых, изломанных судьбой существа, встретившиеся в ночном лесу. Один был парализован болезнью и предан людьми.
Другой — изгнан сородичами и изранен охотниками. На шкуре волка, под лунным светом, Ефим разглядел старый затянувшийся шрам, след от капкана или пули. Волк закончил свой обход и остановился прямо перед лицом Ефима.
Он наклонил свою огромную голову и обнюхал его щеку. Его дыхание было теплым, пахло лесом и сырым мясом. Ефим не отшатнулся.
Он просто смотрел в эти умные желтые глаза, и вдруг произошло невероятное. Волк тяжело вздохнул, будто человек, и, поджав под себя лапы, улегся на землю рядом с Ефимом. Он лег так близко, что старик почувствовал тепло, исходящее от его могучего тела.
Он не собирался нападать. Он словно встал на стражу. Седой волк изгой пришел не убивать, а охранять другого изгоя, брошенного умирать.
И в этой ночной тишине, под сенью старого дуба беспомощной, человек впервые за долгие месяцы почувствовал не страх и одиночество, а странное, почти забытое чувство защищенности. С первыми лучами рассвета, робкими и холодными, Ефим очнулся от забытия. Ночь прошла в странной полудреме.
Он то проваливался в тяжелый сон, наполненный обрывками прошлого, то приходил в себя, чувствуя рядом теплое живое тело. Волк не ушел. Он лежал все там же, свернувшись клубком, и его ровное дыхание было единственным звуком, нарушавшим утреннюю тишину.
Старик ощущал мучительную жажду. Горло пересохло, губы потрескались. Он попытался сглотнуть, но в горле стоял ком.
Волк, словно почувствовав его мучения, поднял голову и посмотрел на него своими пронзительными желтыми глазами. Затем он встал, потянулся всем своим могучим телом и легонько ткнул Ефима влажным носом в щеку. Старик издал слабый стон.
Волк снова ткнул его настойчивее, а потом сделал несколько шагов в сторону и обернулся, глядя на человека. Его взгляд был осмысленным и требовательным. Он снова подошел, опять толкнул Ефима мордой и снова отошел, указывая направление.
Ефим понял. Недалеко в низине должен был протекать лесной ручей. Он помнил его.
Волк показывал ему, где вода, но как ему добраться. Он был недвижим. Зверь, видя, что человек не двигается, подошел вплотную, прижался к его спине и начал толкать…
Медленно, сантиметр за сантиметром он двигал беспомощное тело по влажной земле, по мху и прошлогодним листьям. Это была титаническая работа. Ефим чувствовал, как напрягаются мышцы, волка, как он упирается лапами в землю.
Он не мог помочь, мог лишь не мешать. Через несколько мучительных минут они достигли цели. Склон оврага, на дне которого журчала вода.
Волк спустился, зачерпнул полную пасть воды и, вернувшись, позволил каплям стекать прямо на губы Ефима. Этого было мало. Тогда зверь снова спустился и начал рыть лапами землю у самого края воды, создавая небольшую лужицу.
Потом он снова подтолкнул старика, пока его голова не оказалась прямо над этим маленьким источником. Ефим из последних сил наклонил голову и припал к прохладной чистой воде. Он пил долго, жадно чувствуя, как жизнь возвращается в его иссохшее тело.
Напившись, он обессиленно откинулся на землю. Волк сидел рядом и наблюдал, тяжело дыша, он спас его от жажды. Но голод уже давал о… себе знать.
Пустой желудок сводила спазмами. Ефим думал, что волк сейчас уйдет на охоту, но тот, немного отдохнув, снова поднялся и скрылся в лесной чаще. Старик подумал, что он ушел навсегда.
Благодарность и новое горькое чувство одиночества боролись в его душе. Но через полчаса волк вернулся. В зубах он нес неокровавленный кусок мяса, а что-то другое.
Он подошел и осторожно положил у головы Ефима несколько диких сморщенных лесных яблок. Видимо, нашел старую заброшенную яблоню на опушке. Они были кислыми, твердыми, но для Ефима это был пир.
Он не мог их взять, но волк, поняв это, носом подкатил одно яблоко прямо к его руке. Пальцы, едва слушавшиеся его, смогли замкнуться на холодном глотком боку плода. Ефим поднес яблоко к рту и впился в него зубами.
Кислый сок наполнил рот, и это был вкус жизни. День тянулся медленно. Солнце поднялось.
Выше его лучи пробивались сквозь листву, рисуя на земле причудливые узоры. Ефим лежал, приходя в себя после ночных испытаний. Волк не отходил от него ни на шаг.
Он лежал поодаль, в тени, но его внимательный взгляд постоянно был обращен на человека. Он дремал, но уши его чутко ловили каждый шорох. К полудню лес наполнился обычными дневными звуками — пением птиц, жужжанием насекомых, шелестом листвы на ветру.
Ефиму казалось, что он начал слышать острее, чувствовать тоньше. Он различал стук дятла где-то на старой сосне, писк мыши в корнях дуба, под которым лежал. Он и его молчаливый хранитель стали частью этого леса, единым целым с ним.
Внезапно волк вскинул голову. Его уши встали, торчком шерсть на загривке поднялась дыбом. Он тихо, утробно зарычал, глядя вглубь чаще…
Ефим тоже почувствовал тревогу. Воздух изменился, стал тяжелее. Послышался треск сучьев.
Громкий, небрежный. Кто-то большой и сильный продирался сквозь подлесок. Через минуту из-за густых зарослей орешника показался он — медведь.
Хозяин леса. Крупный бурый самец. Он шел, лениво переваливаясь с лапы на лапу и что-то вынюхивал на земле.
Его маленькие глазки-бусинки остановились на неподвижной фигуре человека. Медведь замер, втягивая носом воздух. Запах крови, болезни и беспомощности был для него явным приглашением к легкой добыче.
Он медленно двинулся в сторону Ефима. У старика внутри все похолодело. Против такого зверя у него не было ни единого шанса.
Это был конец, теперь уже точно. Он закрыл глаза, не желая видеть, как когтистая лапа опустится на него. Но тут же раздался яростный, оглушительный рык.
Седой волк вскочил на ноги и одним прыжком оказался между Ефимом и медведем. Он был почти вдвое меньше лесного гиганта, но в его позе не было и тени страха. Он стоял, широко расставив передние лапы, оскалив клыки, и все его тело превратилось в напряженный комок ярости и отваги.
Медведь остановился в нескольких шагах, удивленный такой дерзостью. Он поднялся на задние лапы, возвышаясь над волком, и издал грозный рев, от которого, казалось, задрожали деревья. Он ожидал, что волк испугается и убежит, оставив ему добычу.
Но Седой не отступил. Он ответил низким, угрожающим рычанием, не сводя с медведя горящих глаз. Это был поединок взглядов, поединок воли.
Старый, одинокий волк бросил вызов хозяину тайги, защищая беспомощного человека. Медведь переминался с лапы на лапу, явно не решаясь нападать. Он не был голоден настолько, чтобы ввязываться в драку с таким отчаянным противником.
Риск получить серьезные раны был слишком велик. Он еще раз грозно ревкнул, скорее для острастки, чем для угрозы. Неуклюже опустился на все четыре лапы, развернулся и, ломая кусты, побрел — прочь, вглубь леса.
Волк еще долго смотрел ему вслед, не расслабляясь, пока треск веток не затих вдали. Только тогда он опустил голову, встряхнулся и снова подошел к Ефиму. Он ткнулся носом в его неподвижную руку, словно проверяя, все ли в порядке.
Ефим открыл глаза. Он видел все. Он видел эту невероятную битву характеров, дикий зверь, которого люди считали безжалостным убийцей, только что рисковал своей жизнью ради него.
В глазах старика стояли слезы, первые слезы не от боли и отчаяния, а от потрясения и благодарности. Он не мог пошевелить рукой, чтобы погладить своего спасителя, но он смотрел на него. И в этом взгляде было все то, что он не мог выразить словами, и волк, казалось, все понял.
Он снова улегся рядом, положив свою большую голову на лапы и закрыл глаза, но уши его по-прежнему были на чоку, а в деревне тем временем начинался престольный праздник. С утра потянуло дымком из печей, запахло пирогами, женщины в нарядных платках сновали по дворам, мужики собрались у колодца, обсуждая последние новости. Но Григорию, соседу Ефима, было не до праздника, с самого утра его точило какое-то беспокойство.
Он не видел Ефима уже больше суток. Обычно в хорошую погоду Марфа выкатывала его на крыльцо, и старик сидел там часами, глядя на улицу. Григорий всегда подходил, перекидывался парой слов.
Ефим отвечал с трудом, но его глаза всегда светились радостью от общения. А сегодня крыльцо было пустым. Григорий подошел к их избе.
Дверь была притворена. Он постучал. Тишина.
Он толкнул дверь и вошел. В доме было прибрано, даже слишком чисто, как-то не жило. На столе стояла кринка с молоком и краюха хлеба.
Марфа сидела на лавке, уставившись в одну точку. Вид у нее был странный, отстраненный и в то же время напряженный. — Здравствуй, Марфа! — сказал Григорий.
— А где Ефим? Не видать его что-то. Марфа медленно повернула к нему голову. Ее лицо было похоже на маску…
— Помер, — глухо ответила она. — Ночью отмучился царствие ему небесное. У Григория сердце ухнуло в пятки.
— Как помер? Когда? Что ж ты молчишь? Людям не сказала. — Помочь? Ведь надо похоронить по-людски. — А я уже, — также ровно ответила Марфа, не мигая, — за огородом прикопала.
Не хотела в праздник людям суету создавать. Он тихий был и ушел тихо. Нечего тревожить никого.
Григорий опешил. Что-то в ее словах, в ее пугающем спокойствии было неправильным, фальшивым. Похоронить мужа за огородом, как собаку, без священника, без… людей? Ефима, которого вся деревня уважала.
Это было немыслимо. — Ты в своем уме, Марфа? — нахмурился он. — Как это? — За огородом.
А ну покажи… могилу. — Нечего там смотреть, — отрезала она, и в ее голосе впервые прозвучали злые нотки. Сказала, похоронила, значит, так и есть.
Иди, празднуй, Григорий, не мешай горю моему. Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Григорий вышел из избы, чувствуя, как внутри все холодеет от страшного подозрения.
Он обошел дом, заглянул за огород. Земля была не тронута. Никакой свежей могилы.
И тут он вспомнил. Вчера вечером, когда уже смеркалось, он видел, как Марфа катила тележку в сторону леса. Он тогда еще удивился, зачем ей на ночь, глядя в лес.
Но не придал значения. А теперь все части головоломки сложились в ужасную картину. Она не похоронила его.
Она вывезла его в лес. Живого. На верную смерть.
От этой мысли у него зашевелились волосы на голове. Он бросился к мужикам, которые все еще стояли у колодца. — Мужики и беда! — закричал он, с трудом переводя дух.
— Ефима нет. Марфа говорит, помер, и она его за огородом схоронила. А сама врет.
Я вчера видел, как она его в лес везла. Живого. В тележке.
Мужики замолчали. Их веселые лица стали серьезными. Они переглянулись.
Все знали крутой и злой нрав Марфы. Все знали, как она относилась к больному мужу. И все понимали, что слова Григория могут быть страшной правдой.
— В лес? — переспросил Степан Коренастый-Кузнец. — Одна? — Старика больного. — Да, — подтвердил Григорий.
— Она его бросила там, я уверен. На съедение волкам. Мы должны его найти.
Может, он еще жив. Праздничное настроение вмиг улетучилось. Вместо песен и смеха над деревней повисло тревожное молчание.
Не сговариваясь, мужики стали расходиться по домам. За ружьями, топорами и веревками. Они шли не на праздник, а на поиски.
На поиски человека, которого, возможно, еще можно было спасти от страшной участи. Лес встретил поисковый отряд настороженной тишиной. Около десятка мужиков во главе с Григорием шли цепью, внимательно осматривая каждый густ, каждую низину.
Они кричали, звали «Ефи и Им», «Дядя, Ефи и Им, отзовись». Но в ответ им было лишь эхо, гулко разносившееся между стволами вековых сосен. Григорий шел впереди.
Его сердце стучало в такт шагам. Он винил себя за то, что не остановил Марфу вчера, не спросил, куда она направляется. Теперь каждая потерянная минута могла стать роковой.
Они шли по старой лесовозной дороге, той самой, по которой, как он предполагал, Марфа везла свою страшную ношу. Следы от телеги были едва заметны на сухой земле, но опытный глаз Григория их различал. «Сюда», говорил он, указывая направление.
Она шла в самую глушь к чертову оврагу. Мужики мрачно переглядывались. Места здесь были дикие, нехоженные.
Волки, о которых в деревне ходили страшные слухи, чувствовали себя здесь полноправными хозяевами. Шансов найти Ефима живым оставалось все меньше. Они обыскивали лес уже больше двух часов…
Напряжение нарастало. Кто-то уже начал вполголоса говорить, что все это зря, что от старика, если он и был здесь, давно и костей не осталось. Но Григорий упрямо шел вперед.
Он не мог поверить, что Ефим, который учил его ставить силки и читать следы, человек, который, казалось, был частью этого леса, так бесславно погибнет. Внезапно один из мужиков, молодой парень по имени Федор, остановился и поднял руку. «Тихо, слышите!» Все замерли, прислушиваясь.
Сквозь шелест листвы доносился странный звук. Низкий, протяжный, похожий на рычание. «Волк!» — прошептал кто-то.
«Близко!» Мужики сжали покрепче допоры и ружья. Григорий жестом показал всем двигаться вперед, но осторожно, без шума. Они медленно продвигались на звук, ступая с ветки на ветку.
Рычание становилось все громче и яростнее. Пройдя еще несколько десятков метров, они вышли на небольшую поляну, в центре которой рос могучий старый дуб. И то, что они увидели, заставило их застыть на месте в немом изумлении.
На земле, прислонившись к корням дуба, лежал Ефим. Он был бледен, худ, но он был жив. Его глаза были открыты, и он смотрел на них.
А рядом с ним, закрывая его своим телом, стоял огромный седой «волк». Зверь оскалил пасть, обнажив страшные желтые клыки и глухо рычал, не сводя с людей горящих глаз. Шерсть на его загривке стояла дыбом.
Он был готов к бою, готов защищать свою находку до последнего вздоха. Мужики опешили. Картина была настолько нереальной, что походила на сон.
Человек, брошенный умирать, и волк, охраняющий его. — Что за чертовщина! — выдохнул Степан. — Он живой! — прошептал Григорий, не веря своим глазам.
— Живой! Он сделал шаг вперед, но волк тут же шагнул ему навстречу. Его рычание перешло в яростный лай. Люди инстинктивно отступили.
Никто не решался подойти ближе. Они оказались в тупике. Вот он, Ефим, живой, в нескольких шагах.
Но добраться до него не давал свирепый страж. — Надо зверя пристрелить! — предложил кто-то сзади. — Тише ты, дурень! — оборвал его Григорий.
— Ты посмотри! Он же его не трогает, он его охраняет. И тут Ефим, собрав остатки сил, с трудом разлепил пересохшие губы. Из его горла вырвался едва слышный сиплый шепот, который, однако, в наступившей тишине прозвучал как раскат грома.
— Сво-о-ой! Он смотрел на Григория. И в его взгляде была мольба и приказ одновременно. И волк, услышав голос человека, замолчал.
Он перестал рычать, медленно опустил голову и посмотрел на Ефима, а потом снова на людей. Он не отошел, но в его позе уже не было прежней агрессии. Он словно ждал.
Григорий, поняв, что это их шанс, медленно с вытянутыми вперед пустыми руками сделал шаг. Потом еще один. Волк следил за каждым его движением, но не двигался.
Подойдя вплотную, Григорий опустился на колени рядом с Ефимом. — Дядя Ефим! Живой! Господи, ты живой! Он коснулся руки старика. Она была холодной, но живой.
Мужики, стоявшие позади, не могли произнести ни слова. Они смотрели то на изможденного старика, то на огромного волка, который сидел и спокойно наблюдал за происходящим, и не могли осознать увиденное. — Как он выжил? — прошептал Федор.
— Волк! — ответил Степан, и в его голосе было суеверное изумление. Неужто он его кормил? Пока несколько мужиков осторожно мастерили из веток и курток подобие носилок, Григорий сидел рядом с Ефимом, пытаясь напоить его водой из фляги. Старик пил маленькими жадными глотками, и в его глазах медленно разгорался огонек жизни.
Волк сидел в паре шагов, не выказывая больше агрессии, но и не уходя. Он наблюдал за всем с какой-то мудрой, отстраненной внимательностью, словно оценивая намерения людей. Его присутствие создавало вокруг старика невидимый барьер, который никто не решался нарушить.
Когда носилки были готовы, Ефима осторожно переложили на них. Он застонал от боли, но даже в этот момент его взгляд был прикован к волку. Казалось, он боялся, что его спаситель исчезнет.
— Григорий, видя это, сказал тихо, обращаясь скорее к зверю, чем к людям. — Не бойся, дядя Ефим, мы его не тронем. Пусть идет за нами, если захочет.
Когда мужики подняли носилки, волк действительно встал и пошел следом, держась на небольшом расстоянии. Он шел не как дикий зверь, а как верная собака, провожающая своего хозяина. Обратный путь до деревни казался вечностью…
Новости летят быстрее людей. Когда процессия показалась на опушке, их уже ждала почти вся деревня. Женщины ахали и крестились, глядя на изможденное лицо Ефима и, с ужасом и любопытством, на огромного волка, идущего позади.
В толпе стояла и Марфа. Увидев живого мужа, она побледнела как полотно. В ее глазах промелькнул страх, а затем — животная паника.
Она поняла, что все раскрылось. Развернувшись, она попыталась шмыгнуть за угол избы и скрыться, но путь ей преградил коренастый Степан Кузнец. Его лицо было мрачнее тучи.
— А ты куда собралась, душегубка? — пророкотал он, хватая ее за плечо железной хваткой. Марфа забилась в его руках, как пойманная птица. — Пусти! Не твое дело пусти, говорю.
— Теперь наш! — вмешался Григорий, поднося носилки. — Смотри, Марфа, смотри на свою работу. Ты его насмерть бросила, а зверь-лесной волк в нем больше человеческого нашел, чем ты, жена.
Толпа загудела, как растревоженной улей. Проклятия и гневные выкрики посыпались на голову Марфы. Ее выволокли на середину улицы, и она стояла, окруженная вчерашними соседями, чьи лица теперь были искажены гневом и презрением.
— Что ж ты наделала, иродка? — кричала одна из женщин. — В острок ее, в лес. Под градом обвинений и угроз Марфа сломалась.
Она упала на колени, закрыв лицо руками и затряслась в беззвучных рыданиях. Сквозь всхлипы она начала бормотать, путанно, сбивчиво, вываливая всю свою накопившуюся злобу и усталость. Обуза он мне стал сильнее.
Было больше. Каждый день одно и то же. Ни просвета, ни отдыха.
Я не хотела, я просто хотела, чтоб все кончилось. Ее признание не вызвало сочувствия. Наоборот, оно лишь подлило масло в огонь.
Люди видели перед собой не несчастную, измученную женщину, а предательницу, нарушившую самый главный закон, закон милосердия. Суд был коротким и суровым, как сама деревенская жизнь. Никто не собирался сдавать ее властям.
У деревни были свои, не писанные законы. «Убирайся», — сказал старейший житель деревни, дед Матвей, опираясь на клюку, — «убирайся из нашей деревни, и чтобы глаза наши тебя больше не видели. Иди, куда хочешь.
Никто тебе здесь ни хлеба, ни воды не подаст. Запрещаем тебе даже приближаться к избе Ефима. Иди, и пусть твой грех идет с тобой».
Марфу отпустили. Она поднялась с колен, обвела толпу затравленным взглядом и, сгорбившись, побрела прочь по дороге, ведущей из деревни в никуда. Никто не смотрел ей вслед.
Все внимание было приковано к Ефиму, которого уже несли в его дом, и к седому волку, который, дойдя до крыльца, улегся на свое новое место, словно всегда здесь жил, Избу Ефима наполнили запахи, которых она не знала уже много месяцев. Горьковатый аромат полыни, сладковатый дух липового цвета, терпкий запах дубовой коры. Это Арина, деревенская знахарка, колдовала над стариком.
Она пришла сразу, как только его принесли, молчаливая, строгая, с перекинутой через плечо холщовой сумкой, полной лечебных трав. Арина была женщиной немногословной, но ее руки знали свое дело. Она обмыла Ефима теплыми отварами, растерла его неподвижные члены пахучими мазями, напоила горячим настоем, который, казалось, вдохнул в него толику тепла и силы.
— Тело его холодное, — сказала она Григорию, который не отходил от постели друга. — Злоба Марфы его выстудила, а страх лесной доконал. Теперь отогревать надо — и тело, и душу.
Она работала не спеша, с какой-то ритуальной сосредоточенностью. А вся деревня помогала. Женщины по очереди приходили топить печь, приносили свежий бульон, чистое белье.
Мужики накололи дров на всю зиму. Беда Ефима и его чудесное спасение сплотили людей, напомнив им о том, что они — одна община, одна семья, а во дворе на крыльце лежал седой волк. Первые дни его боялись…
Дети оббегали избу Ефима стороной, а женщины, выходя на улицу, испуганно крестились. Но волк не проявлял никакой агрессии. Он ни на кого не рычал, не обращал внимания на лающих собак.
Он просто лежал и ждал. Иногда он поднимал голову и прислушивался к звукам, доносившимся из дома. Казалось, он следит за состоянием своего подопечного на расстоянии, по одному, лишь запаху и едва уловимым шорохом.
Григорий каждый день выносил ему миску с едой, то остатки похлебки, то кости. Волк сначала не притрагивался к пище, но потом, видимо, поняв, что это подношение, а не приманка, начал есть. Постепенно деревня привыкла к своему новому, необычному жителю.
Его перестали бояться. На него смотрели с суеверным уважением, почти с благоговением. В нем видели не просто зверя, а некоего высшего посланника, живое воплощение справедливости и преданности.
Дети уже не боялись играть неподалеку, а мужики, проходя мимо, кивали ему как равному. Прошло несколько недель, Ефим медленно шел на поправку. Арина продолжала свое лечение, а забота соседей согревала его лучше любого огня.
Однажды утром, когда Григорий менял ему повязки, Ефим пристально посмотрел на свою левую руку, лежавшую на одеяле безжизненной плетью. Он смотрел на нее долго, сосредоточенно, словно посылая ей безмолвный приказ. И вдруг его пальцы едва заметно дрогнули.
Григорий замер. — Дядя Ефим! Ты… Ты пошевелил! Ефим снова напряг всю свою волю, и палец, один палец, медленно, с неимоверным усилием согнулся. На лбу старика выступили капли пота, но в глазах его сияла победа.
Это было первое движение, первый шаг на долгом пути к исцелению. Вечером, когда новость облетела деревню, люди собрались у избы Ефима. Они говорили шепотом, но в их голосах было ликование.
— Поднимается наш Ефим! — говорили они. — Это все волк. Это его волчья преданность его с того света вытащила.
Силу свою ему отдал не иначе. И, глядя на седого зверя, мирно дремавшего на крыльце, никто в этом не сомневался. Шло время.
Лето сменилось золотой осенью, а затем и первыми заморозками. Жизнь в деревне текла своим чередом, но в ней появилось нечто новое, своя легенда, которую рассказывали у печи долгими вечерами, легенда о старике Ефиме и его седом волке. Каждый день для Ефима был маленькой битвой и маленькой победой.
После первого движения пальцем пришло второе, потом он смог сжать ладонь в кулак. Арина не оставляла его, каждый день принося новые отвары и мази, но главным лекарством была воля самого Ефима, подпитываемая немой поддержкой его четвероногого друга. Волк теперь жил во дворе постоянно.
Григорий сколотил ему просторную будку, утеплил ее сеном, но волк предпочитал спать на открытом крыльце, даже в мороз, словно неся свою бессменную вахту. Он стал тенью Ефима. Когда старика впервые смогли посадить в кровати, волк подошел к окну и, встав на задние лапы, заглянул внутрь, встретившись с ним взглядом.
В этом безмолвном диалоге было больше, чем в любых словах. Это было общение двух душ, связанных невидимой нитью. К началу зимы Ефим с помощью Григория смог сделать первый шаг.
Его ноги были слабыми, как у ребенка, они дрожали и подкашивались, но он стоял. Он стоял на своих ногах. В тот день вся деревня, казалось, затаила дыхание.
Когда Григорий вывел его на крыльцо, Ефим, опираясь на плечо соседа, сделал несколько шагов по скрипучему снегу. Волк тут же поднялся и подошел, ткнувшись влажным носом ему в руку. Ефим опустил свою дрожащую, но уже живую руку на его голову и впервые за долгое время погладил густую, жесткую шерсть.
— Спасибо, друг, — прошептал он. И это были его первые внятные слова после болезни. Волк тихо заскулил, словно поняв его…
С этого дня они гуляли вместе каждый день. Сначала всего несколько шагов по двору, потом до колодца, потом до околицы. Ефим, опираясь на крепкую палку, которую ему вырезал Григорий, и волк, идущий рядом, стали неотъемлемой частью деревенского пейзажа.
Старик учился жить заново, а волк терпеливо сопровождал его на этом пути. Он был его опорой, его защитником, его молчаливым собеседником. Иногда Ефим садился на завалинку, и волк клал свою тяжелую голову ему на колени.
Старик перебирал его шерсть, смотрел вдаль и о чем-то думал. Может быть, он вспоминал свою прошлую жизнь, а может, думал о той страшной ночи в лесу, которая парадоксальным образом не убила его. А подарила ему второе рождение и самого верного друга, какого только можно представить.
Деревенские мужики, видя эту картину, уважительно кивали. Они больше не видели в Ефиме немощного калеку. Они видели человека, который прошел через ад и вернулся, человека, которого не сломили ни болезнь, ни предательство.
Они видели силу духа, которая оказалась сильнее физической немощи. Рядом с ним они видели живое доказательство того, что милосердие и преданность не знают границ и не зависят от того, кто ты — человек или зверь. Прошел год, долгий год, вместивший в себя и отчаяние, и надежду, и ежедневный упорный труд.
Зима сменилась весной, весна — жарким летом, и вот уже снова осень раскрасила лес в багрянец и золото. Ефим изменился до неузнаваемости. Он все еще опирался на палку при ходьбе, но его походка стала твердой и уверенной.
Седина в его бороде, казалось, посветлела, а в глазах, которые когда-то выражали лишь боль и беспомощность, теперь светились спокойная мудрость и тихая радость. Он снова мог говорить, хоть и не так быстро, как раньше. Его голос был хрипловатым, но твердым.
Он снова стал тем Ефимом, которого уважала вся деревня, мудрым советчиком, которому шли за помощью. Он не мог больше плотничать, но его руки теперь могли мастерить нехитрые игрушки для деревенских ребятишек или чинить рыболовные снасти. Он сидел на крыльце своей избы, работая ножом по дереву, а у его ног неизменно лежал седой волк.
Зверь тоже постарел за этот год. В его шерсти прибавилось седины, а движения стали более размеренными и спокойными. Он больше не был диким лесным хищником.
Он был другом, компаньоном, тенью. Он ходил за Ефимом по пятам, спал у его двери, провожал его взглядом, когда тот заходил в дом. Их связь стала настолько крепкой и очевидной, что никто уже не мог представить одного без другого.
Они были как два ствола одного дерева, сросшиеся у корней. Иногда они уходили вместе в лес. Не на охоту, нет, Ефим больше никогда не брал в руки ружье.
Они просто гуляли. Старик показывал волку место, где когда-то ставил капканы, где были его охотничьи заимки. Он разговаривал с ним, как с человеком, рассказывая истории из своей прошлой жизни.
А волк шел рядом, слушал его голос, вдыхал знакомые запахи и, казалось, понимал каждое слово. Это был их мир, понятный только им двоим. Мир, в котором человек и зверь нашли друг в друге то, чего не смогли дать им им подобные — безусловную верность и понимание без слов.
В деревне говорили, что Ефим теперь понимает язык зверей и птиц. И, глядя на то, как он общается со своим волком, люди охотно в это верили. Он стал частью природы, так же, как и его верный спутник…
История о его спасении превратилась в притчу, которую матери рассказывали своим детям, притчу о том, что самое страшное зло может совершить человек, а самое великое добро может прийти оттуда, откуда его совсем не ждешь. Судьба Марфы сложилась иначе. Изгнанная из деревни, лишенная дома и поддержки, она превратилась в бездомную бродяжку.
Сначала она пыталась найти в соседних селах, но дурная слава бежала впереди нее. История о жене, бросившей больного мужа на съедение, волком облетела всю округу. Люди шарахались от нее, как от зачумленной.
Никто не хотел давать ей ни работы, ни крова. Ее лицо, когда-то просто суровое, теперь осунулось и почернело от горя и лишений. Глаза, в которых раньше горел огонь злобы, теперь потухли и выражали лишь затравленность и вечный страх.
Она жила подаянием, ночевала в заброшенных сараях и стогах сена. Летом было еще терпимо, но с наступлением холодов ее жизнь превратилась в ежедневную борьбу за выживание. Она одичала, стала пугливой и молчаливой, сторонилась людей, которые когда-то были ее миром.
Единственным ее убежищем стал лес. Тот самый лес, в котором она когда-то оставила умирать своего мужа. Теперь он стал ее домом и ее тюрьмой.
Она научилась находить съедобные коренья и ягоды, научилась прятаться от непогоды. Но лес не был к ней добр. Он был полон опасностей, и каждую ночь она засыпала в страхе, прислушиваясь к каждому шороху.
Однажды, поздней осенью, когда она брела почаще в поисках хоть какой-то еды, она вышла на поляну и замерла. Перед ней, перегородив тропу, стояла стая волков, шесть или семь матерых хищников. Они смотрели на нее своими желтыми, не мигающими глазами.
Марфа застыла, похолодев от ужаса. Она знала, что это конец. Она была слаба, измождена, и бежать было некуда…
Она просто стояла и ждала неминуемой расправы, закрыв глаза. Волки не двигались, они просто смотрели. В их взглядах не было ни голодной ярости, ни агрессии.
Было лишь холодное, отстраненное любопытство, как будто они смотрели на пустое место. Вожак стаи, крупный темный волк, сделал шаг вперед, обнюхал воздух, повернул голову и, издав тихий гортанный звук, развернулся и повел стаю прочь. Они обошли ее, словно камень на дороге, и бесшумно растворились в лесу.
Марфа открыла глаза. Она была одна, ее не тронули. И в этот момент она поняла самую страшную правду.
Она была уже наказана. Ее одиночество, ее изгойство, ее пустая, выжженная душа были наказанием страшнее любой смерти. Даже звери-хищники почуяли в ней эту пустоту и не захотели марать об нее клыки.
Она была настолько сломлена и ничтожна, что не представляла интереса даже для голодной стаи. Она опустилась на землю и впервые за долгое время заплакала. Но это были не слезы раскаяния, это были слезы безысходности.
Она была приговорена к жизни, которая была хуже смерти. И лес, ставший свидетелем ее преступления и ее наказания, молча хранил эту тайну.